***
По мотивам ощущения от жгучих солнечных лучей на открытой,
незагорелой коже руки на лёгком холодном ветру
Голос разбивается о ледник,
и крошится лёд – но не оттого,
что цветной осколок в него проник,
а, скорее, прочерком; вне его
колоски какие-то, волоски;
коже камня ветра не удержать,
но нутром усвоить разрыв строки
там, где кожей камень приемлет жар, –
всей гусиной кожей, когда горит
ледяное солнце с его высот,
разделяя пламя и лёд внутри,
и в ответ топорщится колосок
волосок колышется вся трава,
что идёт по ветру живой волной,
и метаться эху, делясь на два,
если вдруг покроются тишиной
горный склон и камни под ледником,
и в такой пропорции говорить
бесполезно, поэтому и легко
отпускать слова, отбивая ритм;
знаменатель этот ни для кого:
как чувствитель, де́лящийся на мир,
ты не скажешь, в сущности, ничего:
ни «конец», ни «господи», ни «аминь».
***
Частный голос в саду.
А вокруг эти странные вещи
на «я» и «не-я»:
гефсиманская мания,
стадо грядущее
и случайный свидетель.
Свиристель. Свиристетель
в кустах во свирель,
пока эти
кто рубит,
кто терпит,
кто спит на ходу.
Честный голос в аду.
А вокруг эти страшные вещи
«не-я» и «не-я»,
изваянья зловещие.
Не говорите о вечности:
её нет для звучания –
только лишь для тишины.
И пока мы пред ней не равны –
наблюдай, замечай,
как фигуры под бременем
сна ли,
предательства,
веры
бредут
и качаются.
***
Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос
Гомер
Как совершенен силуэт собаки,
бегущей тенью мимо магазина
под фонарём, её создавшим тенью,
где буква «А» на тающем снегу
утоптана дорожкой под ногами,
написана себе без продолженья –
и пылью световой пересыпает
её фонарь, собаку создающий
в глазу лотошника, который продаёт
нашедшиеся буквы продолженья,
корицей пересыпанные «Б»,
точнее «В» – латиницей, на вес.
Навес небес ещё такого цвета,
что разобрать, здесь утро или вечер
не смогут ни шершавящие «Ш»,
точнее, «ШШШШШШШШШШ
ШШШШ», спаявшиеся в ветку
у основания, чтоб снова «Ш» нащупать
с другими ветками, уже в другом масштабе,
и этим «Ш» нащупать пузо неба
и щекотать, чтоб здесь фонарь смеялся,
свет рассыпая, смехом отражённым
из буквы «Г» – ни «Я», ни тень собаки.
Задумаюсь – зачем вообще здесь «Я»?
Как будто «Я» хотел остановиться
и записать своим излишним взглядом,
всё, что увидел – и сложились буквы.
И если б буквы верили в богов,
то кто-то, этой братии причастный –
в гекзаметре, в гомеровском размере –
здесь на секунду б мог остановиться,
задуматься, в носу поковыряться
перстом пурпурным…
Лабиринт
и вот идёшь ты
в сгущающуюся тьму
и мууууууууу……………
и делаешь к примеру ремонт
приводишь микро-войну домой
и извлекаешь из пола отцов
древних гвоздей стопятьсот
и механическою рукой
отправляешь их на покой
а во рту при этом
главное чувство жуёшь
которое передать не можешь
потому и не передаёшь
и язык вяло ворочается
толстым влажным червём
в ротовой полости
но главного он даже
если б хотел не скажет
потому не спасти
ни из памяти тел
призраков тех
ни прямизну комнат
коридоров и мыслей
всё становится лабиринтом
и если случайно опомниться
в этот момент можно
ясно увидеть внутри у себя
быка протяжно ревущего
на скрытые потолком
бегущие облака
* * *
По мотивам серии графических работ Давида Разма
Эта хлёсткая сила, что в нежности равных не знает,
от спиральных молекул до ритма железных мостов
протекает тебя навсегда и насквозь проживает:
вот зачем тебе остов; от линии взявшись простой,
перекрещенной многажды, могут возникнуть пространство,
геометрия, сетка, орнамент – и будут держать
то, что здесь обозначено синей и красною краской,
чтоб могли мотыльки и цветы над волною дрожать.
Если ты истекаешь, то не обязательно кровью;
посмотри, как спокоен и прям архаический бык,
а утратишь границы – излейся, не дрогнувши бровью:
так, как будто и ты к бесконечным теченьям привык.
Деревня II
Как сплетается всё, так и расплетается –
но уже не при нас.
За околицею история закольцовывается;
персонаж,
усложнённый, но временно опростившийся,
юным Паном катается по траве,
восхищается тем, как в слово «виве́ровые»
втиснулся
звук «ви-ве».
Наступление всем известным сакральным местом накроется,
если мышь или тёмный крот
не нору нароют в череп героя, но ровно наоборот:
если там, куда льётся цифирь и вдувают дымящим ладаном,
всем цветам раздаётся по праву рождения свой кусок,
всем поляна Моне-Матиссам обрадованным,
всем сестра́м, серьга́м, мужам и навуходоносорам на часок.
Вот и жить бы так, памятуя о скромном непервенстве,
сакрализованном воровстве,
на отшибе истории, где и теперь ещё
в большинстве
хтонь и дичь вековая уснули
по погребам –
но зато выше домов деревья, и летящей пуле
не дано прогибать
мысль, бегущую по полю фавном,
роющуюся в Культуре рылом дикого кабана –
выписанного белозубым по воле фатума,
адресованного не к нам.
Декабрьская зарисовка
Огнедышащая хурма
запорошена снегом,
в небе – вороново крыло.
Воды малые оловом
плавленым омывают
отраженные в них огни,
белый пар над ними.
Ни к чему не обязывающая
ретинная зарисовка:
никаких побед над Солнцем
и над пейзажем, никакого даже
намёка на заумь или моралите:
есть только жажда
большого льда,
бега коньков точёных
в даль,
в плоскую гулкость
в морозный день:
разомкнув однажды границу,
трудно после втиснуться
в круг катка, в прогулку
заключённых
в него
людей.
Письмо девочке Латтее на её далёкое пятидесятилетие
О раскрась носорога, молочный грех,
в изумлённый, наивный цвет!
Покусает оса этих и тех,
но уснёт в белизне век!
Красозавр тебя раскусит шутя,
красотерий растопчет вдрызг,
бархатисто ангелы зашелестят,
возвещая конец игры –
но белёный гость добродушно глуп,
и пребудет спасённым всяк,
кто легко жуёт с деревьев смолу,
словно в детстве, и в пятьдесят.
Вот и ты, малышка Латтея,
получив от меня письмо,
запускай улыбку по телу,
нежно мни
белый слог
мой!
* * *
а теперь ещё ешь морошку
на дуэли пулей свищи
если хочешь уйти по-хорошему
а не в злой белинский ощип
заклинай закатное зарево
и лижи языком рассвет
над неназванной разбазаренной
вот была вот есть а вот нет
проскочи словно конь по подиуму
заменивши пальто плащом
как вакхический верноподданный
распахнул возопил прощён
и когда наступает Пушкин
на гранитные берега
да не будет твой взгляд опущен
как пророк что ушёл в бега