СВОБОДНЕЕ ВСЕХ ЖИВЫХ
О двух стихотворениях Дмитрия Гаричева из книги «Пусть долетят»
В молодом издательстве «Горгулья» вышла вторая книга стихотворений Дмитрия Гаричева — может быть, наиболее значимого автора в сегодняшнем поколении условно «тридцатилетних». Здесь много переложений из классических и современных поэтов («Из Ольги Берггольц», «Из Дениса Новикова», «Из Сергея Круглова») и персонажей искусства («Из Антониони»); в них автор подчёркивает влияние и преемственность — и демонстрирует силу индивидуального голоса, исключающую разговоры о подражаниях. Много, как свойственно Гаричеву, текстов, в которых герой ощущает себя частью Трагической Современной Российской Истории; история и женщина здесь идут по обе руки от лирического героя. Сам герой — то растерянный интеллигент, то зверь, не скрывающий своей ненависти ко всякого рода сталинизму и его реинкарнациям («я хочу увидеть их живыми / на последнем проклятом движке / это же рябое, рыбье имя / повторяющих в хромом прыжке»). Преемственность по отношению к Денису Новикову с его «не-на-ви-жу» оказывается важной ещё и на этом уровне, при всех различиях, — тот сокрушался об СССР, герой Гаричева — о современной России, будучи, однако, далёк от идеализации 90-х или советского времени (о подобной идеализации империи Сергей Гандлевский писал в эссе «Советский Гамлет» применительно к лирическому сознанию Новикова). Поговорить можно было бы о многом, но сегодня нас интересует апроприация массовой культуры в этих текстах и её связь с общим социальным фоном стихотворений из «Пусть долетят». Приведём в качестве примеров два текста из книги — «вместе с двумя испытателями около киржача…» и «так давно, когда я ещё отвечал на звонки с чужих городских…».
вместе с двумя испытателями около киржача
похоронена группа фристайл.
что осталось от взрыва, убрали призывники
с запрещённых теперь частей
в плоский хитин из-под компакт-кассет.
<…>
В стихах этой книги часто возникает попсовый фон, неизменно проецируемый на социальные реалии страны, часто — на мятежное прошлое трудных подростков (как в стихотворении «скажешь, жили в золе, и обида скреблась под кроватью…» из предыдущей книги Гаричева «После всех собак», о котором мне уже приходилось недавно писать: «И — промельком — ассоциативные проговорки: «не нашлось, кто б спустился туда» воспринимается как Орфеево путешествие, да и «остальное проматывать мимо» — думаю, сказано не только о музыке; строка удивительным образом распространяется и на подростковую легкомысленность, и на верхоглядство человеческой жизни в целом»). [Борис Кутенков. 25 писем о русской поэзии. — М.: Синяя гора, 2024. С. 52.]
«Фристайл» — музыкальная группа, популярная в 90-е (в данном случае слово, написанное со строчной буквы, обретает качество расширенной метафоры, но о том, что подразумевается именно поп-коллектив, свидетельствуют упоминания «кассет», «альбома»). История, преподносимая в стихотворении, неоднозначна: здесь очевиден намёк на выбрасывание аудиокассет, характерное для семей в 2000-е, но и, возможно, подразумевается смерть солистки группы (Нина Кирсо умерла в 2020-м — правда, похоронена не под Киржачом, а под Полтавой). Однако слово «похоронена» указывает и на расширение семантического спектра: сюжет 90-х, в которых звучали песни «Фристайла», сменяется новой эпохой — и музыкальной, и политической (причём политическая, кажется, даже важнее: похоронено само время). Искусственная, навязанная ситуация, объединившая героев, — лейтмотив цикла, в который вошло упомянутое стихотворение. Если в первой части это фон попсы, то во второй говорится о роще в Павловом Посаде, где «…друг друга невзвидев, шарахаются без глаз, / ловят беглую сеть, голосят, но всего ничего спустя / муть отпускает их, и продолжают путь». В третьей части — пожалуй, самой страшной и, очевидно, основанной на биографической истории, — людей объединяет школьная трагедия: «…мы почти узнаём / это место, почти не хотим назад». Мрачная сковывающая хтонь оказывается единственным пространством общего в стихах Дмитрия Гаричева; её сторонишься, она зомбирует, но лишь она и сополагает разрозненные части существования, и в этом смысле очевидна перекличка с нынешними социальными реалиями.
Слово «зомбирует» употреблено нами неслучайно — приём остранения, превращения человека в призрака характерен и для поэзии, и для прозы Дмитрия Гаричева (вспомним замечательный роман «Lakinsk Project», вышедший в «Новом литературном обозрении» в конце 2022-го). В нескольких текстах мы наблюдаем тесное сближение реалии и стекла, своеобразной плёнки, символизирующей барьер между этим миром и здешним. Как, например, в стихотворении «я свыкаюсь, наверное…», также вошедшем в «Пусть долетят»:
и ладонь обращалась в стекло:
положась головой, можно было услышать, как бьётся
и всё не задыхается мяч, как свистят на пруду,
как стреляют на дачах, как дети поют в подземелье,
как ты смотришь своё нтв,
а потом выключаешь.
Во втором интересующем нас тексте («так давно, когда я ещё отвечал на звонки с чужих городских…», приводим его целиком ниже) также своеобразно переворачивается ситуация массовой культуры — но с иной, «литературной» стороны («паралитература», пользуясь термином Сергея Чупринина). Здесь повторяется сюжет с искусственным объединением — на этот раз перед нами провинциальный литкружок, с иронией называемый нарратором «creative writing»; говорится об интервью, устраиваемых неким региональным деятелем, который, однако, оказывается на гребне успеха — «тебе верят здесь как немного кому ещё» (очевидно, в Ногинске, родном городе автора, отражённом во многих его текстах). Ситуация, в принципе характерная для провинциальной культуры, обретает элементы сатиры (особенно в контексте блиц-опроса на тему «почему искусство поэзии требует слов» — цитата, будучи вынута из контекста Бродского, звучит с нотой намеренного абсурда), но и обрастает метафизическим ужасом. Героиня по мере движения текста всё больше походит на призрака, одновременно, впрочем, будучи одним из обывателей, чьи качества точно обозначает в предисловии к книге Илья Кукулин: «…дальний план — социальные процессы за пределами ближайшего окружения персонажей. Персонажи Гаричева воспринимают эти процессы как неподлинные, ускользающие от понимания и оценки». Ускользает от героини здесь прежде всего литературный процесс: «тебе в голову не придёт сказать о себе / «авторка» или заслаться на полутона. / ты не знаешь по-настоящему страшных людей: / имена «игорь бобырев», «александр скидан» ничего тебе не говорят». Очевидно, что эти имена также ничего не говорят как среднестатистическому большинству россиян, так и подавляющему большинству деятелей от паралитературы, специально не погружавшихся в литпроцесс (а меньшинству, потрудившемуся узнать что-то за пределами своего круга, — безусловно, да); но сама воспроизводимая в стихотворении и, что говорить, узнаваемая ситуация, когда культуртрегер может успешно действовать, вовсе не зная ключевых имён, повергает героя в рефлексивный достоевский монолог. Стихотворение Гаричева — реплика в дискуссии о приметах успеха и о неоднозначности самого понятия. Да, в такой своеобразной изоляции можно пользоваться успехом, куда большим, чем сам нарратор: «на твои вечера добираются из других городов, / тебе верят здесь как немного кому ещё» — история наводит на мысль об очевидной харизматичности деятельницы. Если в первом стихотворении отражена ситуация контраста выброшенных кассет «с двумя испытателями», перечисление «перьев синтезаторов», «тысячелетнего мусора» создаёт ощущение жутковатой свалки, в которую погружено время, а голос попсы звучит в «незахлебнувшейся» колонке (видимо, в отличие от захлебнувшегося, то есть растерянного, лирического субъекта), — то во втором, несмотря на внешнюю прямоту нарративного верлибра, всё гораздо менее прямолинейно. На смену контрасту приходит метаболическое воссоединение двух миров; голос звучит уже не в колонке, а в голове у «ночного» человека, оставленного в одиночестве, — будучи вестью из «мёртвого» мира, но в то же время мира самого живого и реального, ведь одинок герой, а внешняя движуха «живее всех живых». Литературные «пароли» скорее разъединяют; названия сайтов, премий оказываются объединяющими лишь для довольно узкого круга, в настоящем же они возводят стену между нарратором и паралитературной барышней. Тут уже нет простора для ненависти, о которой мы упомянули в начале рецензии; одна растерянность — при явной любви нарратора к героине стихотворения и невозможности её «отпустить». Потому и «ничего тебе не говорят» произносится с интонационной грустью.
Наиболее страшным герою кажется, видимо, всё то же движение без навигатора в окружающем мраке: в тексте причудливо сочетаются возможность героини ехать без компасов, ориентиров, примерно как та машина из стихотворения про группу «Фристайл», и в то же время присущий ей компас уверенности и харизматичности, который и привлекает героя, заставляет мониторить её соцсети: «я заглядываю к тебе на страницу вк / чаще, чем к человеку, который меня любил». Героиня одновременно и жива на внешнем уровне (для своих паралитературных симпатизантов), и наделена чертами мертвеца: попытка умерщвления происходит внутри памяти растерянного нарратора, но в финале стихотворения это противопоставление «живым» преподносится напрямую: «кажется, ты свободнее всех живых, / только я один и не могу тебя отпустить». Таким образом, возникают три мертвеца — один мертвец в памяти; другой в некотором смысле «умер» для мира, в котором существует герой-нарратор (а возможно, и даже скорее всего, это для «мертвеца» вовсе не оживал «литературный мир»); третий — сам лирический герой. В этом условно «литературном» мире есть реальный автор стихотворения — Дмитрий Гаричев, «один из самых значимых новаторов в современной русской поэзии», по определению всё того же Ильи Кукулина (с этим определением согласились бы многие из того литпроцесса, в котором есть Гаричев, Кукулин, упоминаемые в стихотворении Бобырев и Скидан, — но которого изначально нет для героини, она устранила для себя эту систему ценностей и не нуждается в ней); и есть отделённый от паралитературы рефлексирующий автогерой, который позволяет себе лишь поиронизировать над параллельным миром и к финалу текста всё больше не скрывает ужаса. Победительница — она, героиня, пусть и с оговоркой на ситуацию жуткого логического переворота (возникающего при попытке перенести действительность стихотворения на внешние реалии). Ведёт машину во мраке — она, призрачный и невидимый для литпроцесса пилот; уверенно, по пути приобретая поклонников и собирая на свои вечера людей из других городов.
И перекликаться именами в грядущем мраке будет тоже этот призрак — только, скорее всего, не Пушкина, Ходасевича, даже не Бобырева и Скидана, а паролями из паралитературного круга. В крайнем случае, из массового сознания. Возможно, и доведёт машину под напевы группы «Фристайл» до какого-то счастливого и уверенного переворота судьбы — например, полного зала с проданными на концерт билетами. А о литпроцессе давайте оставим рассуждать интеллигенту, цепляющемуся за vk-призрак из памяти; ищущему в нём подпитку для растерянного существования.
***
вместе с двумя испытателями около киржача
похоронена группа фристайл.
что осталось от взрыва, убрали призывники
с запрещённых теперь частей
в плоский хитин из-под компакт-кассет.
кто с загорска, кто на загорск проезжая с семьёй,
оставляют какой-то вклад:
перья от синтезаторов и ступени ракет
сплавлены с тысячелетним мусором выходным.
там же, охвачена топью черничной, плывёт,
зарываясь в мерянский пласт,
«таврия», брошенная отцом, никого за её рулём.
в незахлебнувшейся правой колонке, во тьме,
повторяется тот же альбом.
лес черногривый, грозные трубы его,
ни рогатый осенний ветр
не умеют ни заглушить его, ни подпеть.
***
так давно, когда я ещё отвечал на звонки с чужих городских,
состоялся наш единственный разговор:
собирался очередной межрайонный том,
и ответственный за ногинск инвалид
нагрузил тебя разузнать, интересно ли мне.
я замялся, ты продиктовала мне телефон,
я не стал набирать его; инвалид, говорят, был взбешён,
и меня мучил страх, что он тебе навредит.
но ты всё выходила в свой вечерний эфир,
по всей видимости, с тобой всё было хорошо.
все, кто только могли, заявились к тебе за стол,
чтобы ответить в концовке на коронный вопрос,
почему искусство поэзии требует слов.
в паузах между этими интервью
ты выкладывала стихи.
мы с женой приходили читать вдвоём:
на ужин ты хочешь голень,
а голень тебя не хочет.
голень хочет быть птицей,
гуляя средь сочных трав.
через несколько лет ты заделала свой журнал,
свой creative writing-кружок, на твои вечера добираются из других городов,
тебе верят здесь как немного кому ещё.
когда ты выводишь своих учениц почитать для всех остальных,
земляная тяжесть сковывает мой живот.
я заглядываю к тебе на страницу вк
чаще, чем к человеку, который меня любил.
у тебя получилось, о чём я мечтал щенком:
жить без лишней оглядки, так,
словно нет никакой москвы, никакой войны,
ни журнала воздух, ни премии АТД,
тебе в голову не придёт сказать о себе
«авторка» или заслаться на полутона.
ты не знаешь по-настоящему страшных людей:
имена «игорь бобырев», «александр скидан»
ничего тебе не говорят.
кажется, ты свободнее всех живых,
только я один и не могу тебя отпустить.
Дмитрий Гаричев. Пусть долетят. Предисловие Ильи Кукулина. — М.: Горгулья, 2024. — 98 с.