Осы сильные, хищные, устные. К текстологии воронежских стихов Мандельштама
Авторской редакции воронежских стихов не существует (Гаспаров 1996, Мец 2011). Признание поэта – «У меня нет почерка, потому что я никогда не пишу. Я один в России работаю с голоса» (2,350) [Тексты Манедльштама цитируются по: Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем в 3 томах. М.,: Прогресс-Плеяда, 2009-2011.] – поддерживает Надежда Яковлевна: «О. М. никогда не говорил, что стихи “написаны”. Он сначала “сочинял”, потом записывал». (Н. Мандельштам 1989: 64). На самом деле записывала сама Н.Я., и эта запись уже была копией. Отсутствие почерка означает, что автографом является устный текст. В «Разговоре о Данте» заявлено: «Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва» (2,202). Если каллиграфия – продукт порыва, то работа голоса – это письмо. В тексте голос пишет себя и пишет свою работу:
И тихая работа серебрит / Железный плуг и песнотворца голос; Работать речь, не слушаясь, сам-друг; Я запрягу десять волов в голос; Сохрани мою речь… за совестный деготь труда.
Признаки устности – «метрические волны» (Нерлер 2014), фразеологические формулы (П. Успенский 2020) и то, что Н. Я. называла погудкой:
Стихи начинаются так: …в ушах звучит назойливая, сначала неоформленная, а потом точная, но еще бессловесная музыкальная фраза. Мне не раз приходилось видеть, как О. М. пытался избавиться от погудки, стряхнуть ее, уйти (Н. Мандельштам 1989: 64).
В поэме Данте поэт услышал «губную музыку», и та же музыка звучит в его стихах:
Да, я лежу в земле, губами шевеля; Губ шевелящихся отнять вы не смогли; Есть имя славное для сильных губ чтеца; Когда заулыбается дитя / С развилинкой и горечи и сласти; У всех лотков облизываю губы, / Листаю книги в глыбких подворотнях.
Погудка – музыка для губ: поэт огубливает музыку. Артикуляция слова, сигнифицированная самим словом, превращается в мимику и жест. В отличие от звуковых жестов Поливанова и Эйхенбаума, это оральный жест как орудийная метаморфоза – «изменение самих орудий поэтической речи, возникающих на ходу в ее порыве» (2, 155) [О жестовой природе стихов Мандельштама идет речь в моей книге «Орудийная матаморфоза и оральная пантомима. Студия Мандельштама». М., «Водолей», 2024. В этой статье оральный жест – ключ к реконструкции устного текста. Узко семантические интерпретации лежат за пределами жестики и здесь не рассматриваются.].
В стихотворении 1937 года устность артикулирована как письмо уст.
Вооруженный зреньем узких ос,
Сосущих ось земную, ось земную,
Я чую все, с чем свидеться пришлось,
И вспоминаю наизусть и всуе.
И не рисую я, и не пою,
И не вожу смычком черноголосым:
Я только в жизнь впиваюсь и люблю
Завидовать могучим, хитрым осам.
О, если б и меня когда-нибудь могло
Заставить – сон и смерть минуя –
Стрекало воздуха и летнее тепло
Услышать ось земную, ось земную…
8 февраля 1937
Можно было бы принять эту артикуляцию за анаграмму, если бы она не была пантомимой: гласный /у/ действительно узкий звук. Речь идет об остроте зрения, превышающей размерность пространства и времени. Черноголосый смычок отсылает к блоковской «цыганщине»: «Целую черный волос / И в сердце льется темный голос» («И я провел безумный год…»), как и строки Ахматовой: «Женский голос, как ветер, несется, / Черным кажется, влажным, ночным» («Слушая пение»). Отказываясь от смычка, поэт вооружается острием пера: песню артикулируют уста.
Аналитическая дикция поэта проникает в связь слов и вещей: «Я только в жизнь впиваюсь». Ср. «Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь» (1, 191) и строки 9 марта 1937: «Не разнять меня с жизнью: ей снится / Убивать и сейчас же ласкать». Слова жизнь, казнь, песнь заостряет неразъемная консонантная смычка, но заостряет только потому, что оральный жест записан в тексте.
Я чую все, с чем свидеться пришлось,
И вспоминаю наизусть и всуе.
Вспоминаю наизусть: чую время устами. Идиома Не поминай всуе говорит о грехе произношения. Проговаривая поговорку, поэт повторяет грех. «И не рисую я, и не пою», но губы рисуют то, что они поют. Осы сосут ось. «Еще обиду тянет с блюдца / Невыспавшееся дитя» (1, 173): в слове блюдце губы действительно сужаются. «Губы то ребячески выпячиваются, то вытягиваются в хоботок» (2, 190), и это хоботок пчелы:
Вооруженный зреньем узких ОС,
СОСУщих ОСь земную, ОСь земную.
Медуницы и ОСы тяжёлую розу СОСУт.
Человек умирает. ПеСОк остывает СОгретый,
И вчерашнее СОлнце на чёрных нОСилках неСУт.
Невзрачное СУхое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в СОлнце.
«Их пища— время, медуница, мята», говорится о «мохнатых пчелах» (1, 115). Питаясь временем, осы поддерживают его непрерывность.
Как светотени мученик Рембрандт,
Я глубоко ушел в немеющее время.
4 марта 1937
Светотень – неделимое пространство перехода, но именно в это пространство впиваются осы, нанизывая континуум времени на острие письма. Медуницы и Осы удерживают вместе два модуса времени – стрекало воздуха и летнее тепло, острие мгновения и медленное течение летнего полдня, остроту и ласку:
Не кладите же мне, не кладите
Остроласковый лавр на виски.
9 марта 1937
Буква С метит литературных насекомых (Hansen-Löve 1999) – буква как «букашка» и как укуС пиСьма: Бабочки Смерти, бабочки Снега / Кружатся в краСном ярком огне; Муха! нежное Слово, краСивое… А иногда за ивою / пиСьмо ешь (Хлебников 1, 287; 2,95); ЗдеСь – трепетание Стрекоз / БыСтроживущих, синеглазых (1, 48); О бабочка о муСульманка, / В разрезанном Саване вСя (1, 185). Острота их зрения такова, что эти существа Слепы: «От подарка зренья откажусь… и в пену океана завитком вопьюСь» (1, 171): объем зрения не превышает кончика пера.
Осы нанизывают время на точку настоящего и тем самым становятся осью времени. Оса – уменьшенный конус Бергсона, сжимающий память в точку S(patium) (Бергсон 1992: 255).
Сужая звук, губы сжимают время в точку, не имеющую длительности – в острие бессмертия. В этой связи можно вспомнить этимологию слова акмеизм и стрельчатые контексты 1910-х годов: «Неба слепую грудь Острой стрелой рань; Семь тысяч верст – одна стрела; В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа», но вряд ли стоит утверждать, что О. М. вернулся к акмеизму. Скорее осы и ласточки – это одна стрела и один жест. Но пространство тоже может быть редуцировано к минимальной точке. Остаток редукции – время:
Что не знал Эвклид, что сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
(Бродский 1990: 204)
«Местность, где я нахожусь» есть время. Точка схождения – уста поэта. Поэтическая речь выполняет функцию ритуала – возобновление Мира в точке сингулярности (Элиаде 1994: 97). «Чтобы воспроизвести акт творения в ритуале, необходимо … найти «центр мира» (Топоров 2010: 282).
Сжатие – это одновременно охват. Точка содержит все, что она сжимает. Точка всеохватна:
Я помню все, с чем видется пришлось; Цветы бессмертны, небо целокупно, / И все, что будет, – только обещанье; И все хотят увидеть всех – / Рожденных, гибельных и смерти не имущих; Переуважена, перечерна, вся в холе, / Вся в холках маленьких, вся воздух и призор, / Вся рассыпаючись, вся образуя хор; Само грядущее – дружина мудреца / И слушает его все чаще, все смелее; Весь – откровенность, весь – признанья медь.
В качестве центральной точки универсума острие превращается в ось:
Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою хищною ― ловить лишь сходства ось.
февраль 1937
В трактате «Узы СО» Хлебников представляет «скорнение слов» в виде солнца, от которого расходятся лучи, и слово солнце – одно из таких лучей (Хлебников V: 55).