О КОМ?
Юлия Кокошко Там же, ближе к ночи. Кабинетный ученый Москва-Екатеринбург, 2024
Юлия Кокошко Там же, ближе к ночи. Кабинетный ученый Москва-Екатеринбург, 2024
Уральская школа (особенно та ее часть, которая сосредоточена в Екатеринбурге, столице Урала) – давно уже важнейший сегмент русской литературы. Юлия Кокошко – одна из ее заслуженных представителей. Но литературная судьба ее своеобразна. С одной стороны, она удостоилась премии Андрея Белого еще за 1997 год… Правда, в области прозы. Вторая премия, имени совсем другого писателя, Петра Бажова – тоже за прозу. Как я понимаю, до очень зрелого возраста, до пятидесяти с лишним лет, Кокошко участвовала в литературном процессе только в качестве прозаика, а стихи свои скрывала. По крайней мере, об этом она говорит во включенном в новую книгу интервью Михаилу Кузьмину.
Получается, что как поэт Кокошко дебютировала позже таких своих земляков, как Евгения Изварина, Алексей Сальников, Екатерина Симонова, Елена Сунцова, Юлия Подлубнова, Сергей Ивкин – а ведь все они намного ее моложе. Дебютировала, уже обладая (как прозаик) прочным именем (другое дело, что в современной русской прозе все так перекошено, что у тонкого и сложного автора мало шансов пробиться к сколько-нибудь широкому читателю – но все же «понимающими дело» Кокошко была замечена и оценена, ее книги выходили). Отсюда – неизбежное существование в двух генерационных измерениях: поэт, который на год моложе Гандлевского и на год старше Парщикова, читается и воспринимается рядом с, положим, Дмитрием Гаричевым (тоже соединяющим таланты поэта и прозаика) – и удивительным образом не оказывается чужеродным в обоих рядах.
Но хватит о поколениях. Поговорим о другом: чем опыт прозаика может помочь поэту? Прозаическое мышление – горизонтальное, эпическое. Мышление лирика вертикально. Поэт-эпик всегда немного прозаик. Но мастер лирической (метафорической) прозы мыслит вертикально. Или – вертикально тоже. Это соединение двух векторов очевидно и в прозе, и в стихах Кокошко. И граница между ними настолько не отчетлива, что в прошлом поэт/прозаик счел возможным соединить их в одну книгу.
Это, конечно не история с сюжетом. Скорее, описание какого-то борхесовского мира – мира изощренного «сна о культуре». Но все равно этот мир может описываться посторонним эпическим взглядом, и тогда он – объект. От которого субъект речи прочно отделен и способен его аналитичнески разлагать:
…Чужестранцам же приходится объяснять очевидное.
Вот главная старина — Башня, от которой спаслись
один-два этажа, хотя громоздились — в облака.
Но, растранжиривая черты восхождения и пристраиваясь
к яви, хамелеонка опустилась до каланчи, перепохудела —
в пожарную вышку и, наконец, завязла — в символе
былого величия. И можно сделать памятный снимок —
на каждом из ее этажей! Как на десятом, так и на семьдесят
пятом… дело в степенях старания.
Но тут же возникает другой тип поэтического мышления, уже чисто лирический и не позволяющий строго разделить субъект и объект, более того, оставляющий вопрос об объекте открытым:
О ком этот взметнувшийся разрыв
в сооруженьях двух болтливых лип?
О дьяволе, разъявшем лист и лист
на разные хоры.
Напомнившийся и в пустячном резв —
и выманил из верхних весей весь
зеленый райский, миртов и шартрез,
виридиан, охотничий, армейский
и перепевы.
Ответ на вопрос «о ком» оказывается разнообразным, и эти варианты как будто исключают друг друга: «о сквозняке», «о лестнице», «о сере», «о сожженьи»…. Что это значит? О преображении мира – но каково это преображение? Спасительное или губительное? Райское или адское? Что это за «голопятый брод-вознесенье»? Что за «младой озеленитель», который «сложил себя… за пол-луны до выгодной женитьбы»? Что за «примерный пейзажист от партии зеленых»? Все они неожиданны и интересны и, конечно, обладают своей важной ролью в истории, вне зависимости от того, есть ли у автора «разгадки», шифр перед нами или просто непредсказуемые образы-видения, порожденные языком. Но – что это за история? Не та, которую нам изначально собирались рассказать, если собирались. Это эпос, порожденный лирикой.
Стихи в книге пронумерованы. И ты все время следишь за этими «историями» — то рационально придуманными автором, то самопорождающимися, пытаясь уловить сквозной сюжет, но его нет: он если и появляется, то тут же ускользает или оборачивается пародией на себя, как «многовидящий мэтр Т» оборачивается «мэтром 26 трамваем».
Или вот:
Ты ли стучишься, котовский, прикид чертовский,
вдруг соскочив с неотслеженных траекторий
вместо послания черной карты или квадрата,
хвост или дым за тобой? Глаза-спиртовки,
между усами и дымом шуршит в зените
черная книга «Ночлег в небесном овраге»,
том-очернитель, мрачная писанина,
вопль с серединной страницы: спасите, грабят! –
но не узнаешь, кто и кого уторкал,
все неоправданное подтерто.
Но этот «котовский» (скорее анекдотический, чем исторический) тут же превращается в «куст» – «благоприятель-куст», он же «расточитель-куст»,
велеречив, разбросан, полон эфира,
снежных цветков и ягодника сапфиров,
ангельских перьев, патетики, обещаний
Логика сна: следующий шаг может как будто никак не определятся предыдущим, но переосмыслять его. Человек как будто ныряет в мир загадочных приключений, в Алисину нору, и иногда как будто на миг трезвеет, и тогда начинает описывать (себе) происходящее, а иногда проваливается в него с головой и просто вдохновенно наслаждается им – и это получается особенно хорошо:
Цып-цып, пускай весь желтый цвет
слетит сюда клевать зерно,
как ни прикидывай, оно –
зерно, уха и руль-калач –
еще ужорней, чем вчера,
а то холмы вчерашних брашн
весьма похожи на мираж,
уже не мак, но мошкара,
и новый вкус их – старый плач.
Какие безоглядные и в то же время какие полнокровные и мастерские, смелые и отвечающие за себя стихи! И даже, может быть, сказал бы я, по Мандельштаму, что это стихи «не на вчера, не на сегодня, а навсегда»… Но с самим смыслом этой формулы хочется поспорить. Ничто не навсегда в мире трех измерений. Но здесь и сейчас можно преодолеть эту загадочную штуку, именуемую временем. Это подвластно и эпику, и лирику. Но инструменты у них разные. Счастлив, кто владеет обоими.
Ты ли стучишься, котовский, прикид чертовский,
вдруг соскочив с неотслеженных траекторий
вместо послания черной карты или квадрата,
хвост или дым за тобой? Глаза-спиртовки,
между усами и дымом шуршит в зените
черная книга «Ночлег в небесном овраге»,
том-очернитель, мрачная писанина,
вопль с серединной страницы: спасите, грабят! –
но не узнаешь, кто и кого уторкал,
все неоправданное подтерто.
Но этот «котовский» (скорее анекдотический, чем исторический) тут же превращается в «куст» – «благоприятель-куст», он же «расточитель-куст»,
велеречив, разбросан, полон эфира,
снежных цветков и ягодника сапфиров,
ангельских перьев, патетики, обещаний
Логика сна: следующий шаг может как будто никак не определятся предыдущим, но переосмыслять его. Человек как будто ныряет в мир загадочных приключений, в Алисину нору, и иногда как будто на миг трезвеет, и тогда начинает описывать (себе) происходящее, а иногда проваливается в него с головой и просто вдохновенно наслаждается им – и это получается особенно хорошо:
Цып-цып, пускай весь желтый цвет
слетит сюда клевать зерно,
как ни прикидывай, оно –
зерно, уха и руль-калач –
еще ужорней, чем вчера,
а то холмы вчерашних брашн
весьма похожи на мираж,
уже не мак, но мошкара,
и новый вкус их – старый плач.
Какие безоглядные и в то же время какие полнокровные и мастерские, смелые и отвечающие за себя стихи! И даже, может быть, сказал бы я, по Мандельштаму, что это стихи «не на вчера, не на сегодня, а навсегда»… Но с самим смыслом этой формулы хочется поспорить. Ничто не навсегда в мире трех измерений. Но здесь и сейчас можно преодолеть эту загадочную штуку, именуемую временем. Это подвластно и эпику, и лирику. Но инструменты у них разные. Счастлив, кто владеет обоими.