НОВЫЕ СТИХИ (2023-2024)
ПОДРАЖАНИЕ N.
Ты говоришь – надежды нет.
но в чем надежда у цветка,
что грустно ест вечерний свет,
порвавши глинозем слегка?
У оседлавшего уступ
куста? У облачных химер?
У спотыкающихся стоп?
У надувающихся сфер?
У тех, кто зыблется, как шар
на некой нитке с неких пор,
кто вырывается, как пар
из белых дыр, из черных пор,
кто на кощеевых дрожжах
взрастает до седьмых небес,
кто в дурно склепанных дроздах
влетает в известковый лес?
У всех издольщиков земли,
у всех закупов вещества —
у букв, жужжащих как шмели,
у рыб, бренчащих как слова,
у крепостных воздушных швей,
у вольных резчиков огня,
у щей ночных и тех же щей,
пожиже влитых в миску дня?
Не отвечай, не говори,
не обещай, не угрожай,
горшочек, больше не вари,
никто не ешь и не рожай.
Но от кого узнал цветок,
пустоголовый полубог,
про свой двусмысленный исток.
про весь немыслимый итог?
НА ТРИ ГОЛОСА
1
черные сады открыты
для всех
мертвые в садах отрыты
на смех
собралися серафимы
туда
поплывем на субмарине
туда
треугольные ворота
и тлен
то ли рута то ли рвота
у стен
не роняет хлебопахарь
зерно
не восходит черной рожью
оно
не заводят херувимы
хорал
не бежит дырой под ними
хорек
тишина на весь подводный
квартал
черные сады закрыты
на срок
2
в этих дырах в этих кущах
в хвощах
ходят слухи о бегущих
вещах
все толкуют о пропащих
делах
об отчаяньем пропахших
телах
улетали серафимы
туда
воротились невредимы
но да
то птица то ли карлик
в зерне
что-то шепчет о столетней
зиме
осыпается прозрачный
песок
поднимается невзрачный
тесак
полсекунды и ударят
в висок
попадают херувимы
впросак
3
черные сады не станут
белы
ни от снега ни от тихой
золы
ночь не станет ни пестра ни
бела
от чьего-нибудь добра ли
от зла
только тени от бегущих
зверей
могут сделать темень в кущах
серей
курьи ножки от сгоревших
домов
да обложки от истлевших
томов
только призраки пропащих
собак
только дыры от упавших
сорок
тишины осталось мало
в словах
черные сады открыты
на срок
ПЕСНЯ
выпростало меня чрево пустое
в солоноватого света страну
жил я как в рощице древо простое
в полночь качал на коленях луну
в полдень подмигивал псам остромордым
вечером слушал биенье реки
всяким бывал но не мертвым
этой еще я не ведал тоски
надо и к ней привыкать понемногу
что ж и осталось еще у меня
думать о том что возьму я в дорогу
не огонь там не надо огня
и не воду вода там другая
гуще бетона и спирта пьяней
смерть молода она входит нагая
ты словно соль растворяешься в ней
я словно соль а солонка пустая
жил как не жил а теперь уж никак
«жил я как в доме болонка простая
у старушки на добрых руках» —
в полдень подпрыгивал в полночь спускался
в ямку на длинной воздушной волне
жил как не жил и распался
на пустяки непонятные мне
ВЕСЕННЯЯ ПЕСНЯ О ЗИМЕ
выходит тьма из дыр земных
из пор ночных выходит пар
сдувается подзвездный шар
сбивается бесштанный хор
хорош орать но петь не лих
но сладок сердцу этот ор
по всей весне идет зима
и мы ее гонцы
как птица вылетает тьма
и мы ее птенцы
она нас выслала вперед
и говорит и говорят
что в море красным потечет
то Борисфен то Иордан
уже текут уже горят
те города по городам
проходит слух что мол идет
по всей весне идет зима
и тихих темных мерзких дней
за нею выпускает тьма
как из мешка слепней
не надо говорит земля
но воды уж весной скрипят
не надо говорить зима
что тьма взрастает из зерна
из всех земных выходит дыр
не надо знать что новый враг
пришел и будит сонный брег
а что за враг дурак
и тени начинают пир
но тоже не навек
ОККЕРВИЛЛЬ
Помнишь учебные стрельбы?
С.С.
Человечек-тыква…
В.Ш.
когда команду отдавал сержант
и в яблочко пять пуль из десяти
летели на косматом пустыре
и падал человечек жестяной
и вновь вставал и знал что не уйти
что некуда уйти на пустыре
что автоматы рвутся и дрожат
кто автоматы?
автоматы вот
один прицелился тебе в живот
к другому повернулся ты спиной
нелепый человечек жестяной
сто раз убит и до сих пор живет
в любом подвале и любом дворе
а в яблочко шесть пуль из десяти
четыре пули или ни одной
еще одна осталась в кобуре
но это вздор умрешь идем со мной
но в сотый раз командует сержант
и вечно длятся стрельбы на заре
и человек выходит в этот двор
и вот он превращается в песок
песочницы
в асфальт и облака
он здесь прострелен девяносто раз
он здесь сто девятнадцать раз убит
еще три тыщи и еще пяток
но не о том сегодня разговор
и не о том был с Богом договор
его родили девяносто рас
ему скорей по нраву здешний быт
а был он весел статен и высок
да нет его уже или пока
он превратился в реку а река
течет на запад – или на восток? –
и этот сон и этот человек
и все мы в бесконечном этом сне
летящих в обесцвеченном огне
кривящихся в погашенной звезде
погибших на невидимой войне
тритонами поднявшихся со дна
одной из дальних и великих рек
идем по лесу и заходим в дом
заброшенный
и вот находим там
какую-нибудь вещь неважно что
и сразу превращаемся в ничто
в убитых на осеннем пустыре
на площади в подвале во дворе
но не о том сегодня разговор
и в яблочке семь пуль из десяти
и мы б ушли да некуда идти
но снова челочек жестяной
командует
и падает сержант
и саламандры вьются и визжат
и вечно длятся стрельбы на заре
***
Б.А
.
Кто не был лёгок, того
не сразу пропустит прах —
земное его вещество
без дыр, без пор и в буграх.
И как его продышать,
чтоб встретились речь и ночь –
подсказанному не мешать,
несказанному помочь?
А кто был легок, того
не сразу отпустит страх,
не сразу примут его
в световоздушных горах.
И кто бы ему помог
дорогу из ночи в речь
найти средь тысяч дорог
и провожатых отвлечь?
Во всех вещах и зверях
записанный испокон,
для всех стоящих в дверях
един и жесток закон.
Но перед последним рвом
мы молимся птичьим снам
о сказочном, о даровом,
о необещанном нам.
ПОХОДНАЯ ПЕСНЯ
Что наша молодость? — цветочки
каких-то горных котловин.
Что наша молодость?– глоточки
каких-то кислых горских вин.
Где наши девушки? – распались
на птичек, запахи и сны.
Где наши дедушки? – остались
на тесных кладбищах Луны.
Куда исчезли наши други?
Какой им брезжит темный свет?
В чем наши руки, наши руки?
В крови? – да нет; в грязи? – да нет.
Что наша молодость? – гляденье
на пляску лучиков в пыли.
Что наша молодость? – паденье
во сны, где счастье и шмели.
Что наши песни? – скрип тележный,
аэродромный дробный вой
и безымянный, бестелесный
подробный мир вниз головой.
Где наша слава? – будто лава
течет поток из сна во сны,
и мы не слева, мы не справа,
и не сладки и не пресны.
Что наша молодость? – зиянье,
сердитых полное огней.
Что наша старость? — расстоянье.
Но будет песня и о ней. .
ТОЛЬКО ВЕЩИ
только вещи вот допустим рама
поднимает к потолку белье
тоже может быть какая-нибудь драма
всё у всех свое
вязаные шапочки коробки
порваный ботинок на снегу
рыжие и пестрые коровки
на лугу
огурцы на грядке
тени на шоссе
всё еще в порядке
живы все здоровы все
сосенок беспомощные лапки
эвкалиптов толкотня
теплый душ разношенные тапки
на исходе сна исходе дня
тень на тени складочки на ткани
чей-то шепоток тире смешок
и в чужом надтреснутом стакане
сладкого портвейна запашок
вот стишок в тетрадке
вот лужок в росе
всё еще в порядке
живы все здоровы все
червоточины и охи
и пахучий певчий прах
доорфеевой эпохи
где-то спрятанный в горах
это моя юность это мои реки
кошки ложки города
где мои кунаки где мои абреки
где вчерашняя вода
где лесопосадки
в лесополосе
что-то не в порядке
куда-то делись все
БАЛЛАДА ДЕСЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ
белены-белизны водоскатам
это снится но это сейчас
барракудам удодам и скатам
золотистым полипам на час —
красноватым и зеленоватым
инфрасветом рассеяли нас
(это снится но это сейчас)
это в кадре но мы-то за кадром
мы одни мы выходим из дома
это я это я это мы
мы выглядывавшие из тома
тьмы —
виновато и невиновато
красновато и зеленовато
в мире гибких и зыбких причин
миллион одинаковотелых мужчин
у Нерона-Харона в театре
мы за кадром но все это в кадре
это значит что скоро откроется дверца
и в нее по лучам побегут
миллион и четыреста два иноверца
из раскрывшихся древних минут
это значит из медного сердца
размотавшей созвездья грозы
гроздью вылетят звезды-дрозды
закричат и закроется дверца
это я меня мало и много
и еще далеко до итога
я стою за зеркальным стеклом
растворившись в себе и в былом
бесконечная крутится пленка
но однажды порвется где тонко
ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ МАРШ
Когда весь этот лёд сгорит дотла,
а этот плот засветится со дна,
и выйдут сны в окно, а из окна
раздастся звук трубы, а из угла
придет собака — гавкнет мне она:
«Ты будешь ниткой, дыркой и иглой.
Ты будешь лодкой, берегом, волной.
Ты будешь тишиной, ты будешь мглой,
ты будешь злой, ты будешь глубиной».
Когда, посвистывая в унисон,
пойдут на предпоследнюю войну
цветы и травы, песни и тела –
порвется нить, сломается игла
в нелепом сне, но оборвется сон,
а сам сновидец будет унесен
сухой волной в раскрытую луну.
Собака вертит шелковым хвостом
и лает мне о том и не о том –
что ты, мол, будешь лишним падежом
в том языке, что знал да подзабыл,
и шиною раздавленным ежом,
и городком, в котором в детстве был,
расклеившейся книгой, разлитой
водой, нелепой птицей на трубе –
одной из миллионов жизней – той,
что помнить было велено тебе.
Замолкли трубы. Комната пуста.
Воскресли трупы. Заняли места.
Шуршит листва, и мертвые глядят,
и все, пропавшие незнамо где,
на города, что, мокрые, галдят,
на птицерыб, сгорающих в воде.
Но тут выходит изо всех дверей
грядущее без признаков и лиц,
оно всего блаженней и страшней,
и, нерожденное, еще старей –
старей земли и замысла о ней,
старей перворожденных рыбоптиц.
И в нем ты будешь ветром и золой,
что вертится и пляшет на ветру.
И в нем ты будешь летом и зимой
совою, засыпающей к утру,
собакой, пьющей из тревожных луж,
старухой в розовом пуховике,
лучом и фарою, метнувшей луч,
и мандарином в детском кулачке.
И все это уходит, как под лед,
и снова стягивается в ничто,
но ты водой сквозь это решето
проходишь, и какой ни бросишь лот –
не будет дна. И в зеркале лица
не рассмотреть. И маршу нет конца.