ЛИРИЧЕСКАЯ СТИХИЯ И «НЕПЫШНЫЕ ОТНОШЕНИЯ»
Олег Лекманов Любовная лирика Осипа Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты. М. НЛО, 2024 — 278 с.
Перед О.А. Лекмановым, выдающимся литературоведом, одним из крупнейших ныне специалистов по творчеству и биографии Мандельштама (объявленным в России «иностранным агентом»; пока что это относится только к Лекманову, а не к Мандельштаму) стояла непростая задача. Ведь сама тема книги ставит известные проблемы.
Прежде всего, уже выделение «любовной лирики» как особого рода поэзии вызывает вопросы: в отличие от средневековых серенад, поэзия XX века, связанная с любовными переживаниями, не имеет отдельной культурно-прагматической функции и четких жанровых границ; более того, сама постановка вопроса о «теме» применительно к этой поэзии (особенно к поэту типа и склада Мандельштама) сомнительна: образно-тематические ряды в мандельштамовской лирике переплетены так тесно, что можно как правило говорить лишь о доминирующем мотиве. Правда, сам Мандельштам определил одно из своих вершинных (по собственной оценке – вершинное) стихотворений как «любовную лирику». Но по совести – можем ли мы свести «К пустой земле невольно припадая…» к любовной теме в чистом виде? Конечно, нет.
Вторая проблема заключается в том, что автору такой книги поневоле приходится погружаться в биографический контекст. Что, во-первых, может влиять на интерпретацию стихов и иногда направлять по ложному следу (о примерах явного разрыва между текстом и его предполагаемой биографической подкладкой мы еще поговорим). Но главное – очень трудно избежать того, чего только и чает массовый читатель: погружения в интимные тайны великих людей.
Сразу скажем, что в случае Мандельштама эта опасность уменьшается категорической неромантичностью его личной жизни… Не особенно внешне привлекательный, не без странностей мужчина, фатально влюблявшийся в женщин, большинству из которых он был в лучшем случае безразличен, в худшем – прямо неприятен (иногда физически, как Саломее Андронниковой и Марии Петровых), обретший взаимную любовь и прочное счастье, но продолжавший время от времени, на краткий срок, более или менее платонически увлекаться «на стороне». Впрочем, нельзя даже сказать, что всегда на стороне – ибо отношения с Ольгой Ваксель, да в определенном смысле и с Натальей Штемпель были «трехсторонними». Вот, пожалуй, краткий ménage à trois c Ваксель, который его участницы описывают так по-разному – единственное «жаренное», что может привлечь любителей исторических сплетен. В своей биографии Мандельштама Лекманов мудро ограничивается тем, что цитирует мемуары двух женщин, не оценивая их достоверности. В данном же случае биографический метод анализа поэтических текстов заставляет прибегать к реконструкции. Но в самом ли деле это необходимо?
Лекманов начинает с юношеских стихов поэта, в которых любовные мотивы (казалось бы, естественные для поэта этого возраста) скрыты, зашифрованы или растворены среди других. Лекманов видит в этом (и убедительно доказывает это, анализируя тексты) страх перед «всепобеждающей силой эротического желания, обессмысливающего и отменяющего силу поэзии». Позже любовный мотив появляется – но сперва он предельно оторван от биографии, лишен исповедальности. Пример – «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…». «Мы видим, что лирического субъекта одолевает бессонница, мы догадываемся, что он одержим любовью, однако драмы из-за любви разыгрываются не в его жизни, а в жизни героев античного эпоса, который он пытается читать». Интересно, что в написанном пять лет спустя стихотворении «За то, что я руки твои не сумел удержать…» та же ситуация возникает как бы вторично – автобиографический мотив исчезает при правке: «Мандельштам отбросил начальную строфу стихотворения и тем самым лишил читателя ключа к его пониманию. Стихотворение теперь воспринимается не как развертывание цепочки античных ассоциаций человека начала ХХ столетия, покинутого возлюбленной, а как объективное описание каких-то не вполне понятных, но явно связанных с троянской войной событий».
Но и там, где перед нами вроде бы любовное стихотворение с ясным из биографического контекста адресатом, этот контекст часто вступает в противоречие с самой тональностью стихов. Ярчайший пример – эмоциональная напряженность, чувственность и драматизм стихов, обращенных к Арбениной-Гильдебрант, при соприкосновении с фактическими подробностями отношений: Мандельштам, в ходе своего рода человеческого и творческого соперничества со своим другом и учителем Гумилевым, может быть, в порядке «сепарации» от него, ухаживал за его любовницей и одновременно непринужденно приятельствовал с ней (что едва ли было бы возможно при по-настоящему бурной страсти). Нам кажется, что «арбенинский» цикл Мандельштама невозможно рассматривать без учета его отношений с Гумилевым (и, в частности, слова поэта о том. что стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова» посвящено «скорее мужчинам», нельзя сбрасывать со счетов: в этом стихотворении присутствует отчетливый образ Гумилева, о чем нам как-то приходилось писать). Однако все равно раздвоение поэтического сознания впечатляет. И, напротив, в посвященном Ольге Ваксель стихотворении «Жизнь упала, как ресница…», по словам Лекманова, «мечта о любовных отношениях с адресатом, в отличие от откровенно эротического стихотворения «Я наравне с другими…», переведена из реального в условный, сказочный план» – хотя в данном-то случае эти отношения во всей своей полноте, скорее всего, имели место. Примеры можно множить и множить. «Появление стихотворения «Tristia», возможно, и было спровоцировано прощанием с Ахматовой. Однако описано в нем прощание идеализированное, такое, каким оно должно было стать, и противопоставленное реальным обстоятельствам расставания Ахматовой с Мандельштамом».
В одном случае это раздвоение, однако, исчезает. И это – стихи, посвященные жене. В этих стихах воплощен идеал «непышных отношений» – исключительно интенсивных, нежных, скрепленных многолетней душевной близостью, трепетных, но далеко не бесплотных и начисто свободных от эстетизации и того, что на обывательском языке называется «романтикой». Здесь происходит другое раздвоение – и совсем уже удивительное: «Во многих стихотворениях Мандельштама трудно различить, кто тот адресат, к которому обращается лирический субъект, — жена поэта или он сам».
Другое дело, что поэту этого не хватает – и он вновь и вновь устремляется в погоню за иными чувствами, эти чувства порождают шедевры (одна «Мастерица виноватых взоров…» чего стоит) – и тут мысль исследователя начинает идти в совсем уж неожиданном направлении:
«Легко заметить, что в стихотворениях Мандельштама о диктаторе и о женщине, в которую он был влюблен, обнаруживается целый ряд перекликающихся мотивов. Это мотивы востока, казни, алого цвета (в стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…» — «Что ни казнь у него — то малина») и, наконец, незвучащей речи («Наши речи за десять шагов не слышны» — «Не звучит утопленница-речь») Объясняется это обилие перекличек просто. Адресат стихотворения «Мастерица виноватых взоров…» в одной из своих ипостасей, подобно диктатору, уподобляется палачу, лишающему жертву дара речи».
Наблюдение очень тонкое – а дальше Лекманов задает вопрос, который еще сравнительно недавно (пожалуй, вплоть до совсем недавних работ Г.А.Морева) звучал бы шокирующе: «Разделял ли Мандельштам со своими даже лучшими современниками экстатическое и почти эротическое чувство по отношению к Сталину?».И тут разговор естественно переходит к последнему любовному циклу (если его можно назвать), связанному с именем Еликониды Поповой. Исследователю есть что сказать и на эту невеселую тему.
Таким образом, разговор о «любовной лирике» под пером глубокого исследователя переходит в разговор обо всех сторонах творчества Мандельштама, о самой природе его поэтики и мироощущения.