***
Корабельная шаманка говорит корабельной лисе:
«Если верить шарманке, назад вернутся не все»
Корабельная лиса зевает, глядит на белый раскат:
«Все придём, шарманка просто не знает, будет ли здесь «назад»»
«Это как?», говорит шаманка, в которой бабушка, абрикосовый сад,
какие-то уличные актеры, дорога сквозь снегопад,
в общем, запас на долгий маршрут, где внезапны и штиль, и шквал –
корабль, он вовне, он идёт и его ведут,
и способен на дне оказаться за горсть песка и минут,
но все, кто в шаманке, не знают, не узнаЮт — как может пропасть… причал?
Лиса, перевёртыш и прохиндей, старожил нехороших мест,
довольно неплохо понимает людей (на гражданке она их ест),
и помнит – ты покидаешь жилье… только лизнуть песок, проверить прибой,
а за спиной всё уже горит/уже не твоё и живёт не тобой…
а еще бывает, желает как раз тобой – слышишь музычку? о ней мы и говорим, но не будем ее укладывать в рифму и ритм, давая силу словам…
Но лисы… то, что они сочиняют и просто врут, становится явью, жизнью детей земли –
поэтому лис до сих пор и берут на дальние корабли.
Она вбирает хромое танго, пробой, проём,
зрачком отторгая пожар в приморской степи:
«Куда ни придём, это будет дом.
На это нас хватит.
Спи.»
***
Если сквозь весь беспощадный шум налево от облака и луны
взять и прийти в мэриэннин ум, перспективы становятся ясны,
там, где развал вошел в резонанс, воздух исчез, переулок слеп,
Мэри даёт беззаконный шанс выйти из пропасти step by step
слой за слоем, словно коралл, двигать наверх подводный цветной редут,
просто отказываясь вбирать всю невозможность пробиться тут
к берегу, где песком шуршит аквилон и жадная чайка скрипит в ночном киселе —
что во времени нет других времен и иной земли на земле.
***
Под утро полозы и полосы
Восходят в воздух над заливом:
Медуза сушит феном волосы
И волосы шипят счастливо.
Пьет кофе, и скользит, пернатая,
Писать слои и складки света.
Планета держится закатами –
Ручной работе сноса нету.
Зажжет фарфор павлиньим облаком,
Персея привечает к ночи —
И не глядит на наши области,
Зане окаменеть не хочет.
***
Любой сюжет живет своей неполнотой,
он обведен чертой, здесь – знаем, там – неведом:
вот в парке высится термитник золотой,
ехидна юная спешит к нему с приветом.
Остры ее клинки, язык ее багров,
но тут же вслед за ней вступает на поляну
разносчица даров, рассказчица миров,
спаситель и герой – зеленая гоанна.
Встаёт встречать врага когтистою волной
у шторма одолжив стремительность наката,
поскольку для неё термитник под сосной —
гостиница, курорт, уютный инкубатор,
где воздух и вода, и тайный ток путей,
несущий камерам слои тепла и хлада –
чудесная среда для дремлющих детей,
защита от судеб, погоды и распада.
Ехидна прочь бежит, искать иных щедрот,
гоанна бдит в ветвях, скрываемая ими,
жив город золотой и весь его народ –
воистину счастлив термит-гостеприимец.
И Дарвин царствует, и эвкалипт шумит,
и логика строки уводит прочь поэта
на деревянный мост, который съел термит…
Но все, что съедено, осталось вне сюжета.
***
Практикант-ихтиолог сидит на мостках, следит,
Как большая рыба в очках под корягой бдит,
Плавником в планшетке черкает близоруко:
«Квартирант, приезжий, ночью не может спать,
Самогон не держит, не поминает мать,
Но не дачник.» И дальше какая-то закорюка.
Практикант глядит на соседствующих рыбаков:
Их обвес и обычай привычен, скучен, таков,
Как от века водился по этим рекам…
И интересуется, что тут за индивид
Под корягой сидит, освоимши алфавит,
Кистеперый, медный, похожий на человека.
А они отвечают – ну дедушка был ходок,
И когда находился в ударе, конечно мог,
Завести взаимный роман даже с особью крокодила,
Без различия пола, размера, видов и квот,
И оставить ее с приплодом, но как-то вот
До случайных рыб у него, пожалуй, не доходило.
Так что эта сама, наверно, произошла,
От 5g или от химзавода, соли, стекла,
Мало ли от чего пострадать икринка могла
до и после зачатья.
А теперь она ходит от устья до самых гор,
Всех считает, мерит, собирает фольклор,
Защитилась недавно – был такой разговор
в деревенском чате.
Ихтиолог глядит на их округлые рты
Формирующие слова такой немоты,
Что утратила дребезг еще пустая посуда
Под продольным ветром, и стала пуста ветла,
Только рыба встала, планшет пустой подняла,
И ему написала «Парень, беги отсюда».
Он опомнился на юге, на пустыре,
Потерял мизинец, неделю в календаре,
И способность общаться в нечерноземье.
Но когда защитится – он точно помнит маршрут –
Он дойдет и нырнет, и вдохнет, чем дышат и пьют,
И они с этой рыжей, очкастою поплывут
В мягкий воздух осенний.
Если нет любви
Точка окно пробел — трамвай не пришел домой, бег времени опять не успел за войнами и чумой, кукушка чинит пролом, песенкой прихватив: в межатомные щели не проваливается барахло, если прочно взять его на мотив, если осталась стимфалийская медь, если звенит кимвал, ужас порой получается перепеть, вполне получается перепеть на строительный материал – держит немногим хуже, чем камень или металл. В прочерк, пролет, полный отказ, полный расплав систем – птица привычно ведет расчет. Ее предки выжили в верхний мел, в лед, в отсутствие дней, и не сдали ни музыку, ни полет… А весна – когда она придет, кукушка споет и о ней. По старым часам, обогнав скворцов, пока перекресток нем, ведь весна – это, в конце концов, время года на циферблате часов и одна из стандартных тем. Кукушка знает, о чем поет, и – прочнее страсти, точнее неба и полюсов – медно помнит, зачем.
***
Те, кто приходят во сне, идут не ко мне,
да и поколенье моих родителей сквозь чьи-то пальцы течет.
Из мужчин, родившихся в 1923 году, где-то 40% умерло на войне –
но это неверный счет.
Потому что – лежит в глубине, забыто вдвойне,
отражено в статистике, но и там поросло быльем –
около трети рожденных в тот год не могло погибнуть «в грядущей большой войне» —
не дожило до неё.
На какой версте потерян список потерь
на каком полустанке сместились календари
стены тонут в воде не забита забыта дверь
и твоя же тень стучится в дом изнутри
все отброшено заживо и никуда не зажило
за любым коридором выступом поворотом
отказной пейзаж его топология и тектоника
восстает посреди огня полета болота
а за тонкой пленкой окалиной ряской рыжей
там, где веером расходится однопутка,
поколение восемнадцатого (от удара током, в Париже)
поет поколению седьмого (в интернате для психохроников),
что пока они живы (а они несомненно живы) – еще есть точка отсчета.
Летят утки…
Техника безопасности
«Если на предмет ложится тень,
а вы не можете увидеть – откуда,
встаньте и покиньте помещение.
Законы физики часто недоговаривают,
но почти никогда не лгут.
Тень означает,
что между поверхностью и источником света
есть еще что-то.
Или кто-то.
Оно не желает вам добра.»
Рассказывают, что в 1920 году
на ялтинской кинофабрике
сняли фильму «Дракула»,
первую в мире экранизацию романа
о трансильванском вампире,
так неудачно посетившем
столицу Британской империи,
что кое-кто из тамошних жителей на время забыл,
что она империя.
Наверное, от удивления.
По обстоятельствам 1920 года
от «Дракулы» сохранилось только название,
но приоритет – великое дело.
Слушай, рабочий, война началася…
Специалисты склоняются к тому,
что эта история – миф.
Очередной случай «испорченного телефона».
Просто чуть раньше, в 1919 году,
(нашел место и особенно время)
Ханжонков снимал в Крыму фильму «Фауст»
(нет, не по Гёте, а по Тургеневу).
Лента, естественно, не выжила.
И пока этот «Фауст»
в свидетельствах и пересказах
добрался до историков кино,
он мутировал, превратившись
в классическую оговорку по Фрейду.
Или даже по Марксу.
Начинаем с волшебства и договора с дьяволом,
а дальше вступает логика событий.
«Если вы слышите звук,
у которого в окружающем быту нет причины,
встаньте и покиньте помещение.
Если ошиблись – вернетесь.
Но вы не ошиблись.»
Почему-то мне кажется,
что специалисты неправы,
а фильму сняли на самом деле.
Интересно только – до ноября или после?
До ухода Врангеля – или все же потом?
До начала крымских расстрелов – или как раз во время?
Вне зависимости от того,
что происходит в кадре,
получается очень разное кино,
с точностью до сопровождающей музыки
и звуковых эффектов за кадром.
Сюжет дрожит и меняется.
Слушай, крестьянин, война началася…
А может быть, «Дракула» был медленным,
как роман, во многих частях.
Снимался поздней осенью –
в Крыму это самый подходящий сезон:
правильный свет,
можно изобразить на натуре
и Англию, и Валахию…
И, соответственно, не делился на до и после.
Был – как и все – во время.
«Если вы ловите себя на мыслях,
толкающих к действию,
но не имеющих известной вам внутренней причины,
встаньте и покиньте помещение,
пока не стали совсем другим персонажем
в совсем другой истории.»
Конечно же, никто не смывал его.
Съемочную группу – могли.
А фильм – нет.
Он до сих пор здесь.
Просто его слишком точно, слишком хорошо сняли.
И теперь он не отражается ни в зеркалах,
ни на экране.
Присутствие можно обнаружить
только по ряби на воде,
эху музыки,
беспричинному скрежету,
неуместным теням,
несвоевременно движущимся предметам.
По мелким событиям.
Потом – по не очень мелким.
Потом…
Слушай, Влад Цепеш, война началася…
«Немедленно встаньте и покиньте помещение.»
***
Осень берет мошкару в клещи, плетет из травы тесьму,
раскрашивает листья к праздничному костру,
скоро нежданные вещи обнаружишь в своем дому.
Службу доставки в двадцатом веке случайно придумало ЦРУ.
Что же – слава ему!
Они возили в Советский Союз книги вразвес, просто текст, без двойного дна,
из невеликого окна со своей стороны земли,
возили на выдох, на слух, на вкус, на память, наощупь и наизусть,
полагая, что там, где пророс их груз, нужным краем встанет волна,
но Союз прошёл, и они прошли,
а доставка – так вот она.
Двадцать пять лошадок, уже не старинный ардисовский экипаж,
а сервера и облака, и раскат, и щели внутри щитов,
(внутри как обычно, письма, бренди, мыло и трикотаж,
стрекозиные крылья, восточный ветер, весна, стартовавшая на рассвете с железнодорожных мостов),
смотри, в окне проявился канат, фиксируй, то есть – крепи швартов.
Они ничего не берут за доставку – бесплатны огонь, вода,
размеченные черным страницы, возможность послать свой голос сквозь немоту,
но обязательно что-то отдашь, и не поймешь – когда.
Они возят товар через все границы – а значит и через ту.
Ты не услышишь, с каким отливом, не вспомнишь, с какой из бед,
и все же с черты между сном и сном идёт переменный свет
и дышат оливы, и цокот копыт рассыпается над холмом,
и поводит плечами кирпичный дом, и сорока празднует за окном –
ей тоже пришел пакет.
Двадцать пять лошадок, рысью через мрак…