ЕЛИЗАВЕТА ГАРИНА

ПЕРЕСОХШЕЕ РУСЛО

лягушки скачут по высушенному руслу
одна за одной, одна за одной
победно шествуют по дну реки
грибники — от одной находки к другой
как саперы на минах в Тростянце
прыгнут и обмирают по несколько секунд
пока стенки сосудов не стрясет мой ковидный кашель

и снова шаг вперед — прыг
темно-коричневые, шоколадные, бурые,
желто-зеленые — камуфляжа вспышки —
много неместных — не вписавшихся
в колорит опавших листьев высохшей реки
запах воды привел их к глазницам пустым —
грибники с пакетами наперевес вылазят
в запахе старческой прелости.

лягушки скачут и скачат:
тени выдают их движение вперед
опавшие листья скрывают от глаз
куда они? к большой воде? как ты?
как она — к невыхлебанному лаптем?
мостами прыжков соединили бы берег
но поиски своей потерянной массы –
потомства или воспоминаний —
в ложе Дидим – DART — высоко над ними.

поломники, не знающие, как прощаться,
заблудшие в спонтанности и распорядке,
продолжатели движения падающей листвы
куда они падали до этого? зачем?
куда они прыгают теперь? почему?
в сухой канаве, прослойке воздуха, во сне
среды обитания они живут
прыгая навстречу жизни
будто сапер ими заранее прощен.

пустота речного русла сотрясет кашель —
никого — были и враз исчезли
страшнее казнь слонами — лягушки зарылись в землю
лес замининирован ими —
куда бы не ступил — там спит одна
каждый шаг объявляет — сон будет вечен.
Идешь Кингконгом, затаптывателем
траншей, могил, языка, памяти
и кашель реки наводит на лицах тень
меняет цвет вины с белого на красный.



СОН БАБОЧКИ

Узор по краю как звездочки пароля вай-фай
авторизация идет — сансара топчет

день и ночь наполовину в полумрак,
туда и близорукость, но полет не дремлет,
когда в нектар вцепившись, словно краб,
симсным зайчиком, облаком спеленным
выходит зыблимость в оборванный канат,
но ратует беззлобность и многозвенность, —
что гулу слышится, гнушится невпопад, —
чтоб умываться безросо и безмерно,
и светом пить в потоке оголтелом
просеянное жизни в мутноту,

поскольку жизни просто нужно так —
отобрать и назначить кого-то первым.

***
Этот чих этот зуд этот сле
зд находит сверху
из мозговых артерий
из шевеленья опухолей
диффузией общей дегенерации
от альцгеймеровых плащаниц
в бессонице в расчленении сна
в адском огне что брызжет и жжет
водой попавшей
в расколенное масло
их тащат из носовых пазух
теплым пинцетом
онемелым металлом
разбухшим вместе с носом
асфальтовыми бороздами корней и копий
тащат щипцами словно плод
по родовым путям
всеобщей Истории
их — шестикрылых: мух бабочек Серафимов
прикрывающих ноги
прикрывающих лица
будто нацисты на судебном процессе —
личинок — поедающих нас изнутри
чтоб потом быть святыми:
у многих
постметаморфозных
и вовсе не будет рта
только яйца
много много яиц
они отложат в нашей памяти
чтоб питаться ей
чтоб сокращаться бляшкой
между «ножек» пинцета
мерцая кожей перегорающей светодиодной лампой
ее люминофор издыхает
наш — не решаясь потухнуть
сворачивается в запятые
как точки что мы ставили после
Хиросимы Холокоста Второй Мировой

Я отпускаю их в землю,
утренний сад,
Сад продолжавший
не зная, что делать
с такой частью себя —
оставляю на пороге
тарелку с молоком,
чтобы Бог вернулся



ГИПНОМАХИЯ

i.
Убираю волосы с глаз,
(рука просачивается сквозь них)
присматриваюсь в темноту огней
пытаюсь узнать местность —
долго ли еще до моей остановки;
в окне отражается рука,
просачивающаяся сквозь мою руку —
долго ли еще не спешить,
на свой рейс она опоздала —
в темноте перед окошком стоит,
просит обменять билет или покупает новый,
представитель авикомпании объясняет,
она ждет объяснений снова;
а рука уходит с билетом —
синие полосы на белом
в небе синим мерцает звезда,
смотрю на нее, провожая
слышные в темноте рейсы,
что рука истончает до коготка
взцепившегося вскрика.

Взмах орлана перед лицом.
Местность не опознаваема больше.

ii
Только два цвета — цвет неба, цвет поля,
Границы меж ними нет.
Край блузы запал за юбки желтой пояс .
А свет на нее озарил твой живот.

Изо рта твоего торчит жабья голова.

Что не так с этой картинкой?
Голова жабы тянет лапки в поле —
молитва Зевсу совершается не так.
Режем по животу
по тому месту, где твоя юбка скрыла блузу.

Вот и по полю поплыл рак.
Вот по небу пробежала мокрая мышь.
Когда поменяли местами
Желтую юбку с голубой блузой,
Когда кровит сверху и снизу разрезанный твой живот.

Твои ноги стоят на своих плечах
Хрупкое звено цепи.
Подол юбки закрывает горловину блузы,
Что породил этих жаб и мышей.



КВАДРАТИКОН

i.

Черный кот смотрит вглубь куста.
Его тени ядовито-желтые отражают.
Черный кот, кустота –
две черные дыры,
что в одну никогда не сольются:
свет в них сворачивается в аммонит
и не жаждет иного.
В темноте кота, видящего куст
заперта пространством клумбы возле-подъезда, мимо машин
обычной хрущёвкой, не имеющей
ни названия улицы, ни номера дома,
ни мяукающей тишины света.

ii.

И червоточна тишина
слева и справа мигает
советскими лампами дневного освещения
подъездным мороком водопроводных труб
перегорев ушами
отгоревав глазами
высадит в форточку певчую горихвостку
и перешагнув ртутный погост
в свежий утренний двор она прокричит:
‘А Лиза выйдет?’

iii.

Крылатые копыта здесь
онтологическое един_утроб_уродство
с полотнами Бэкона
отчужденности Беньямина
в дань Парнасу

Им непросто стоять
медными талариями на пьедестале
сросшимися пальцами балериньих ног
опорствовать свет под дверью
спорить с перьями в головах

iiii.

Засахарен тенистый свет фонаря
взбрызгавший плащи улиц
перманентным криком гойда
побежавший под дверку
эболой
обезоружить опричников

Сердце хочет хурмы
напитаться черным эбеном
отяжелеть и пойти
ко дну
всех безадресных полуголых полу-
пророкам и мудрецам
возжелавшим ягоду
не свою

iiiii.

sola fide

из голубизны растет засохшая трава
и в нее же врастает
сечение моравской звезды подтверждает
сложенный вдвое листок

рука разуверившегося стекает
капает из непреклонивших глаз
очерчивает Безье-кривая
их странный путь

в лазурь

знобливую чистоту полей

с желтым оскалом кладбищ
яркости-под-мостом
вспухшей памяти