ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ ПРАХ, ИЛИ ЦЕЛОМУДРИЕ КАМНЯ
Полина Барскова. Красная книга. СПб.: Jaromír Hladík press, 2024.
1.
Новая книга Полины Барсковой рассыпается на стихи-руины, стихи-раны, но их язык предельно функционален: он избавляет поэта и читателя от поисков языка. Язык этих стихов странно свободен от описываемых им событий. Вопреки происходящему здесь и сейчас он укоренён в везде, во всегда и в ничто. Не потому, что игнорирует реальность, а потому, что творит мир, хранящий/хоронящий остатки былого мира в/среди ирреальности ада.
Речь о бытии внутри небытия. Речь о недопустимом, ставшем с нами. О «негорюемости».
Мысль о стёртости личного горя во время войны открывает книгу и бьёт наотмашь ключом остранения. «Уродливая красавица» дружится с «сериалами о маньяках», плеоназм и оксюморон сливаются и кончают во тьму неразличения.
2.
Как герой Булгакова, поэт режет по больному, но обеспечивает доступ к воздуху. По прочтении «Красной книги» возможен «выпрямительный вздох». Барскова раздирает забитое экссудатом горло, врезая в него необходимые слова-протезы: «Всё стало какой-то белибердой / Не то чтобы бедой / Не то чтобы не бедой» («Наводнение»). То бурная, то оцепенелая фиксация происходящего обнаруживает его историческую непроходимость, зацикленность.
«Завтра с нами сделается вчера» — завтра мы как-то сможем поверить в то, что вчера действительно было. Для этого необходимо укрощать зло «людей, странно похожих и не похожих на нас» судорожным наживанием «подмалёвков», друзей по искусству. Искусство живописует плоды зла, руины. Но оттиски этих руин, может быть, будут держать на плаву новых летописцев ужаса и горя, как об этом сказано в конце книги: «иногда остаются фильмы, помогают плакать».
3.
«Красную книгу» нужно читать целиком: вопреки мнимой раздробленности частей, она плотное текстовое единство, «ослепительный прах», противящийся распаду, обнимающий нас, разгадывающий себя как Эдип Сфинкса. Нельзя верно сказать обо всей книге походя, обрисовать её парой мазков, но можно схватить её главные темы и проследить их мучительное разворачивание, их медленную раскадровку.
Центральная тема творчества Барсковой — работа личной и исторической памяти — обнаруживает себя в этой книжке болезненно как никогда. Мы учились втуне. Никто ничего не понял и не узнал. Да и никакого «мы» более быть не может.
Но что такое все
И что такое мы
Нас больше нет —
Вот поцелуй войны:
Мы отвратительны и мы чужды друг другу;
Один стоишь ты сам себе совсем
Себе — другой
И всё ведешь дневник:
«Подходит день к концу. А завтра что?
Всё образуется».
Чудовищное утро
Восходит над прикрытым дневником.
Это финал ключевого по концентрации лейтмотивов текста книги — диптиха «Определение поэта». Танатос и Эрос схлопываются в «поцелуй войны» как в отвращение-отворачивание людей друг от друга — в том числе человека от самого себя, некогда себе понятного и удобного.
Читатели Барсковой уловят здесь отголоски блокадных стихов Геннадия Гора, схожим образом сочетающие презумпцию документальности, дневниковую напряжённость и неистовство физиологического хоррора. Но потрясает в этих стихах другое: остервенелая интроспекция и самодисциплина, которые неожиданно появляются среди кошмарного сна усилием какой-то пост-человеческой, над-человеческой воли их смотрительницы.
Пересборка самого себя, новообретение и «артикуляционное» усилие по освоению своей собственной субъектности — акт культурного мужества, необходимый всем, кто продолжает работать в чёрные дни проклятой эпохи.
4.
Нет никаких гарантий того, что наша работа не бессмысленна. Незнание, непонимание, но и встреча с тем, что предстоит вместить, — главные герои мета-сюжета книги.
Сможем ли мы найти язык сказать ужас. Сможем ли мы узнать друг друга. Пониманье — растение из Красной книги. Понимающие происходящее вплетаются «сучатами-цветками» в красный переплёт: всполохами трудновоспроизводимого смысла. Шварц, Ахматова, Сатуновский в «Красной книге» орут на нас из вчера, которое делается с нами сегодня.
Вот как об этом говорится в другом программном тексте книги:
Наступает такое плохо
Когда можешь только работать
Переставлять слоги
Как переставлять ноги
Как переcтавлять камни
Соблюдай дисциплину камня:
Не давай другому мутить твою приватную нечисть
Не давай другому смотреть свою сокровенную нежить
Соблюдай целомудрие камня.
Студеная
Ключевая
Лишь вода принимает во вниманье
Край земли — он же конец света.
Но как он выглядит этот край света?
Всё гаснет или напротив становится ярким, но иначе?
Павел Целан орёт на Ингеборг Бахман.
Спаси меня от того, что со мною случилось.
Спаси меня от того, что со мной случится.
Этот крик совершает работу камня:
Завершает
Доводит до совершенства
«Крик и камень — в ночи этой мои братья
Сказать лишнее они мне не позволят»
Речь de profundis, молитва из тьмы Гефсиманского сада, реминисценция из ахматовского «Реквиема» («И упало каменное слово…»). Ряд ассоциаций обрамляется работой каменотёса-каменщика с хорошо узнаваемой точки зрения поэта: камень-прах-плоть, крик-вода-свет-тьма. Раньше в подразумеваемый ряд вписывалось бы слово. Сейчас оно излишне. Имяславие бессильно перед тем плохо, которое уже «случилось» и ещё «случится». Остаётся целомудренная сосредоточенность на работе, требующей чего-то весомее и насущнее слов.
5.
В. В. Бибихин настаивал: «Вовсе не фигура знака несёт с собой или в себе значительность; как раз наоборот, знак возникает, когда определённая видимая, слышимая или как-то ещё присутствующая для нас фигура наполняется значительностью, принадлежащей не этой фигуре, а событию» («Язык философии»).
Новые стихи Полины Барсковой хорошо иллюстрируют этот тезис: с началом настоящего конца света нет ничего, что бы не наполнялось этим событием, и задача поэта и поэзии теперь состоит в том, чтобы напрямую включать другого человека в событие, не подменяя его роением опустошённых знаков. Понимание предшествует знаку, требует мгновенного оттиска с происшествия. Оттиск заносится в книгу. Книга уносится к людям. Весть разносится везде — нищая-бесхитростная-слабая. Её задача быть честной, и уж с ней-то она в силах справиться.
6.
Но не всегда и не все готовы к вести, и эта проблема, эта беда — тоже неотъемлемая линия рефлексии героини.
Затем мы знаем ничего
Что нам незнание велели
Дворцы темнели и белели
И в этой дивной галерее
И в этой адской галерее
Ты целовал меня смеясь
Где под ногами дым и грязь
Трудно подобрать знак/слово для этого инфернального соположения пластов событий, противоположных по смыслу: жизнь и убийство, любовь и еврейские погромы сходятся в одной точке пространства и мучают знающего. Но не все хотят знать: в этом смысле неслучайна формулировка «знаем ничего».
В «Псалме» Пауля Целана (дословно) говорится: «Никто заново слепит нас из перси и глины»; «слава тебе, Никто». У Барсковой же ничего, которое мы хорошо знаем, но «нам незнание велели». Барскова ощупывает пространство сознательно или неосознанно вытесняемого знания в эпоху, когда всё, казалось бы, пропитано известием об ужасных событиях. Тем не менее, оказывается, что мы знаем ничего, потому что нам так велели. Зачем? Чтобы можно было жить, как мы могли жить раньше, до этого ничего/ничто. Даже сопротивляющиеся идеологическому натиску устают, но это не значит, что нет смысла пробовать сопротивляться безумию и лжи.
7.
История-каннибалка легко взвинчивает одних против других, актуализирует хтонические архетипические оппозиции типа «свой-чужой». Необязательно быть дикарём или тупицей, чтобы ощутить ненависть к чужому/другому. Замятинские «Арапы» (они же — барсковские «Каннибалы») слишком часто оказываются моделью взаимного самоубийства людей из одного круга. Виной тому неусвоенный «пепел знаний» из прежней жизни. Виной тому (не)готовность вместить новизну кошмара.
Трудный, но возможный исход из вражды — путь сострадания:
Теперь когда остались в нищете
Себя — мы окончательны, мы те,
Которыми мы снились и являлись
На непроизносимого черте.
Вода стоит и обнимает твердь
Вода стоит и понимает смерть
Я думаю тебя и понимаю
Свою задачу — видеть и жалеть.
Что остаётся от нас? Нищета себя и нищета другого, горе Эгея и горе Тезея. История рассеивает судьбы в ничто, и остаётся «человек рассеянный: тот, в ком память выместила веселие, вожделение и тщеславье».
Память — утешительная плата за нищету. Но и громадный труд. Воля к правде, работа камня и пониманья.