НЕ СМЕШНОЙ И НЕ МИЛЫЙ
Осип Мандельштам глазами современников. Воспоминания. Дневники. Письма. Составление Олега Лекманова и Леонида Видгофа. Предисловие Олега Лекманова. Комментарии Олега Лекманова, Софьи Киселевой, Ольги Бартошевич-Жагель, Леонида Видгофа, Дмитрия Зуева. СПб. Вита Нова, тт. 1-2. 2025.
Двухтомник, выпущенный после долгой подготовки издательством «Вита Нова», можно рассматривать как продолжение серии, начатой сборником воспоминаний и свидетельств о Данииле Хармсе. В данном случае задача еще ответственней — как в силу большего количества материала, так и в силу того уникального положения, которое Мандельштам занимает в отечественной культуре. И вот работа коллектива авторитетных специалистов перед нами.
Уже в предисловии О. А. Лекманов касается важнейшего в данном случае вопроса — о достоверности свидетельств и природе памяти. Надо сказать, что чтение в соцсетях совершенно фантастических воспоминаний о современных поэтах, умерших всего несколько лет назад, наводит на грустные мысли о природе мемуаров как таковых. Но, как указывает Лекманов, «важно не только то, что забывается, но и то, чем забытое заменяется». Искажения касаются совершенно несомненных и невинных вещей — например, цвета глаз поэта! — но важна общая тенденция. И тут автор предисловия невольно задумывается — что заставляло современников-мемуаристов постоянно «окарикатуривать» Мандельштама — даже понимая его творческое величие. В поисках ответа на этот вопрос Лекманов приводит слова Лидии Гинзбург: «Мандельштам слывет сумасшедшим и действительно кажется сумасшедшим среди людей, привыкших скрывать или подтасовывать свои импульсы. Для него, вероятно, не существует расстояния между импульсом и поступком, — расстояния, которое составляет сущность европейского уклада».
Но, вопреки желанию Надежды Яковлевны и Анны Андреевны (которым хотелось бы очистить образ мужа и друга от унизительных для него свидетельств и интерпретаций), составители не стали цензурировать свидетельства — предоставляя современному читателю самому делать выбор. За кадром, оказываются, однако, воспоминания самой Надежды Мандельштам (а также Эммы Герштейн) — в силу объема. Предусматривается, таким образом, знание их читателем (а цитаты в примечаниях служат лишь напоминанием для знающих).
Знание контекста позволяет правильно читать каждое свидетельство, находя в нем сложное отражение личности мемуариста и его точки зрения; так, знание непростых отношений поэта с братом Евгением, чьи воспоминания идут первыми, помогает правильно понять следующие слова: «Он по праву первенца был любимцем, и забота о нем матери была сама собой разумеющейся и признанной всеми в семье. Брат очень рано начал ощущать свою одаренность, и у него в сложившейся дома атмосфере стали проявляться черточки эгоцентризма, складывалось представление, что все вокруг должны ему служить… И в годы признания и поэтической славы, и в годы неурядиц и бед Осип оставался верен себе и очень часто в общении с людьми утверждал свое право на исключительность, перенося это не только на быт, но и на деловые отношения с издательствами, редакциями, Союзом писателей. Мог написать и наговорить в такие минуты людям много обидного, оскорбительного».
Можно с некоторым пониманием отнестись к тем, кто не готов был каждую минуту общения с трудным и странным человеком помнить о его поэтическом величии. Гораздо удивительнее глухота современников к самим стихам — конечно, относительная, периодическая, но начинающаяся с самого начала. Вот письмо Зинаиды Гиппиус к Брюсову: «Некий неврастенический жиденок, который года два тому назад еще плел детские лапти, ныне как-то развился, и бывают у него приличные строки. Он приходил ко мне с просьбой рекомендовать его стихи вашему вниманию. Я его не приняла (уж очень он устанный), но стихи велела оставить, прочла и нахожу, что „вниманию“ вашему рекомендовать я их могу, а что вы дальше с ними будете делать — это меня уже не трогает, и вы лучше знаете». Брюсов был еще строже — а между тем это уже были уже «настоящие» мандельштамовские стихи, вошедшие в «Камень», а Гиппиус считалась чуть ли не покровительницей молодого поэта: «жиденок» именовался «Зинаидиным» (спонтанный бытовой антисемитизм людей, публично боровшихся за национально-религиозное равноправие, не должен удивлять — это было в порядке вещей; заметим, что и сам Осип Эмильевич не особо смущался политкорректностью — от нелепой фразы про «крымского болгарина» в невероятном по наглости письме к Волошину до знаменитой «груди осетина»). Скептические отзывы проходят через всю жизнь поэта («стихи его часто производят впечатление не подлинной поэзии, а поэтических препаратов» — это тоже Гиппиус, но уже Василий), заканчиваясь омерзительным, но по-своему, вероятно, искренним «экспертным заключением» Павленко.
Дело, видимо, в сугубо «непопулистском» характере мандельштамовского новаторства, поворачивавшего поэзию явно не в ту сторону, движения в которую радостно ожидали современники; в силу этого они готовы были признать в нем «мастера», умелого стихотворца-традиционалиста, в лучшем случае — изысканного «книжного» лирика, но не главного поэта эпохи (или одного из главных). Поэтому ситуация постепенно обострялась. Мандельштам 1915 или 1920 года еще выдерживал дихотомию, вписывался в литературные стереотипы:
«Ни одного слова о Мандельштаме я не выдумывал — зачем же выдумывать забавное о человеке, который сам, каждым своим движением, каждым шагом «сыпал» вокруг себя чудаковатость, странность, неправдоподобное, комическое… не хуже какого-нибудь Чаплина, — оставаясь при этом в каждом движении, каждом шаге «ангелом», ребенком, «поэтом Божьей милостью» в самом чистом и «беспримесном» виде» (Георгий Иванов).
Добродушный чудак может быть «ангелом и ребенком», «поэтом божьей милостью» — тем более, что и творчество его еще соответствует вкусам публики (хотя и не в такой степени, как творчество некоторых других современников — в том числе совсем близко находящейся Ахматовой). Но постепенно поэт в быту перестает быть «милым и смешным» полуюношей, а оказывается резким, нарушающим приличия, неуравновешенным, сварливым зрелым человеком — и одновременно вырастает в непредсказуемого и неудобного гения; принять человека, с его не всегда обаятельными несовершенствами можно, видя в этих несовершенствах искаженный отблеск величия. Но повторим: величие суждено было своевременно постичь немногим. Те же, кто его признавал и понимал, не всегда готовы были правильно этим пониманием распорядиться — и быстро, как Сергей Рудаков, переходили от поклонения к тому, что Лекманов называет «амикошонством».
Ситуация, однако, совершенно изменяется после гибели поэта и его «возвращения». Близкие к Мандельштаму люди (и даже не самые близкие — например, И. Г. Эренбург) стремятся к созданию возвышенного и монументального образа гения, погубленного тиранией. До новых «дегероизирущих» мемуаров Эммы Герштейн — еще десятилетия. У других же мемуаристов поэт преображается. Достаточно сравнить характеристики внешнего облика:
«Это был егозливый человек в кургузом пиджачке, со странными суматошливыми манерами. Он не ходил, а больше бегал, слегка подпрыгивая, высоко вскидывая голову, встряхивая хохолком. Он был тщедушен, неврастеничен, нарочит во всём — в манере говорить, в движениях, в интонациях голоса».
«Даже небольшой штрих пошлости или ходульности вызывал в нем брезгливую усмешку. Всё фальшивое, неестественное, претенциозное отталкивало его и отвращало».
«Среднего роста, в руках неизменная палка, на которую он никогда не опирался, она просто висела на руке и почему-то шла ему, и старый, редко глаженный костюм, выглядевший на нем элегантно. Вид независимый и непринужденный. Он, безусловно, останавливал на себе внимание — он был рожден поэтом, другого о нем ничего нельзя было сказать».
Легко угадать, к какому времени относится свидетельство Л. В. Розенталя (первая цитата) и к какому — Рюрика Ивнева и Н. Е. Штемпель (вторая и третья).
Впрочем, не так ли было со многими другими поэтами — с тем же Гумилевым? «Когда поэт умирает, изменяются его портреты», цитируя Ахматову; это изменение — тоже дополнительное обстоятельство, которое следует учитывать комментаторам и интерпретаторам мемуаров.
Авторский коллектив проделал огромную работу; будет печально, если она из-за политических обстоятельств (объявление одного из составителей «иностранным агентом») будет некоторое время в недостаточной степени доступна специалистам и широкому читателю. Но работа проделана прочно, надолго, устареет нескоро — а у поэтов и памяти о них в любом случае в запасе больше исторического времени, чем у любых глупых и злых правителей.
По мнению Министерства юстиции Российской Федерации
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ЛЕКМАНОВЫМ ОЛЕГОМ АНДЕРШАНОВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ЛЕКМАНОВА ОЛЕГА АНДЕРШАНОВИЧА.