Поэт Шмуэл (Самуил) Галкин (שמואל האלקין, 1897–1960) писал стихи на идише. Начинал он, как и многие, в ранней юности со стихов на иврите, а еще написал четыре стихотворения на русском языке. Само по себе это не удивительно. Многие еврейские литераторы были творчески многоязычны. Самый известный из прозаиков, писавших на идише, Шолом-Алейхем, тоже создал в разные годы своей жизни прозу на русском и на иврите; советский классик Эммануил Казакевич до войны писал стихи на идише, а после войны – прозу на русском. Есть много других примеров. Случай Галкина особый. Во-первых, стихи Галкина были написаны в узилище, во-вторых, две строчки из них Ахматова выбрала в качестве эпиграфа.
Галкин родился в Рогачеве, уездном городе Могилевской губернии (в настоящее время Гомельская область, Беларусь) в небогатой и очень религиозной семье. Он хорошо рисовал (впоследствии преподавал рисование в школе), поэтому вместе с еще несколькими мальчиками оформлял городские вывески. В этой же бригаде состоял будущий великий художник, тоже уроженец Рогачева, Танхем (Анатолий) Каплан. Галкин был старше его на четыре года, поэтому ему поручали картинки: будущий поэт – рисовал, а будущий живописец делал надписи.
С 1920 года Галкин начал публиковать стихи на идише и вскоре стал одним из самых известных советских еврейских поэтов. В 1922 году он переехал в Москву. Сборники Галкина, как в оригинале, так и в переводах на русский, неоднократно издавались, как при жизни, так и после смерти. Среди тех, кто переводил его стихотворения, были прекрасные русские поэты, в том числе Анна Ахматова и Николай Заболоцкий.
Галкин – автор драматических поэм «Бар-Кохба», «Суламифь», «Восстание в гетто», которые с успехом шли на сцене Московского ГОСЕТа. Именно в его переводе ГОСЕТ выпустил свой самый прославленный спектакль – «Король Лир» с Соломоном Михоэлсом в главной роли. В стихах Галкин далек от формальных экспериментов ХХ века: он мастер философской и пейзажной лирики, напоминающей своей уравновешенной интонацией поздние стихи Ахматовой и Заболоцкого. Эта внутренняя близость поэтик сказалась на их переводах лирики еврейского поэта.
Во время войны Галкин принимал активное участие в деятельности Еврейского антифашистского комитета, входил в редакцию его газеты «Эйникайт» («Единство»). Соответственно, вместе с другими видными деятелями еврейской культуры был арестован в начале 1949 года. Лучшие еврейские прозаики и поэты (Довид Бергельсон, Довид Гофштейн, Перец Маркиш, Лейб Квитко) были расстреляны. Шмуэл Галкин избежал казни. После продолжительного пребывания в тюрьме, он был отправлен в лагерь для инвалидов и нетрудоспособных политических заключённых в поселке Абезь (Коми АССР). Там находились и там погибли философ и историк Лев Карсавин, искусствовед Николай Пунин, прозаик Дер Нистер (Пинхас Каганович). Шмуэл Галкин дожил до освобождения, реабилитации, возвращения в Москву.
В 1958 году поэта наградили орденом «Трудового Красного Знамени», выпустили объемистый том его стихов и драматических поэм в русских переводах. В 1960 году поэт скончался.
Галкин оказался единственным из советских еврейских писателей первого ряда, выживших в сталинской мясорубке. На смерть Галкина из США откликнулся другой великий еврейский поэт Ицик Мангер, написав «Открытое письмо Шмуэлю Галкину», которое начинается так: «Пишу тебе после твоей кончины, твоих похорон. Это письмо я не осмеливался отправить тебе при жизни, опасаясь причинить тебе вред». Это эссе – странную смесь сатиры и некролога – Мангер, помянув всех замученных советских еврейских поэтов, заканчивает так: «И все же у тебя есть свой адрес, своя собственная могила. Просто-таки колоссальное достижение Страны Советов!».
В 1966 году вышел посмертный сборник поздней лирики Галкина «Майн ойцер» («Мое сокровище»), куда были в том числе включены некоторые стихотворения, написанные в узилище.
В 1988 году попечением наследников поэта в Тель-Авиве в издательстве «Исроэл-бух» был опубликован сборник «Лидер фун тфисе ун лагер» («Стихотворения из тюрьмы и лагеря»). Он включает свыше ста стихотворений, четыре из которых написаны по-русски. В сборнике русские стихотворения транслитерированы еврейскими буквами по правилам правописания идиша. После каждого стихотворения приведен его подстрочный перевод на идиш. Три из четырех стихотворений были без всяких комментариев выложены на сайте www.languages-study.com/yiddish/halkin.html, однако отсутствие комментария и четвертого стихотворения, включенного в эту подборку, делает возможной эту публикацию. Стихотворения при публикации транслитерированы не идеально: кое-где пропущены знаки препинания, пробелы между словами и отдельные буквы. В этой публикации конъектуры не оговорены, так как выглядят однозначными и очевидными.
Небольшой комментарий. В стихотворении «Мои друзья» использовано слово из тюремного жаргона «волчок», означающее отверстие в двери тюремной камеры для наблюдения за заключенными. В последнем стихотворении близкий к Сталину министр внутренних дел Лаврентий Берия назван Скуратовым по фамилии Григория (Малюты) Скуратова, жестокого приспешника Ивана Грозного. Поэт принимает официозную мифологию о преемственности сталинского режима по отношению к «прогрессивному» Ивану Грозному. Эта идея, например, нашла отражение в фильме Эйзенштейна «Иван Грозный», вышедшем на экраны в 1945 году.
Тюремные стихи Галкина, написанные на русском языке, известны еще и потому, что их парафраз стал эпиграфом к стихотворению Ахматовой «Последнее возвращение», посвященному разрыву отношений с В. Г. Гаршиным летом 1944 года. Оно было написано вскоре после возвращения из эвакуации, что и определило его название. Возможно, в заглавии присутствует также перекличка с ранним стихотворением «Первое возвращение» («На землю саван тягостный возложен…», 1910).
Вот это стихотворение:
Последнее возвращение
У меня одна дорога:
От окна и до порога.
Лагерная песня
День шел за днем – и то и се
Как будто бы происходило
Обыкновенно – но чрез все
Уж одиночество сквозило.
Припахивало табаком,
Мышами, сундуком открытым
И обступало ядовитым
Туманцем…
25 июля 1944
Ленинград
Оно было впервые опубликовано в сборнике «Стихотворения» (1946) под заглавием «Отрывок». Эпиграф, естественно, отсутствовал. Отсутствовал он и в ранних списках этого стихотворения. Эпиграф появляется в конце 1950-х годов в рукописных сборниках, составленных поэтом. Стихотворение напечатано с эпиграфом в сборнике «Бег времени», причем эпиграф подписан как «Песня», по понятным причинам прилагательное «лагерная» был неудобным. В 1956–1960 годах Ахматова не только переводила Галкина (всего она перевела шесть его стихотворений), но и тесно общалась с еврейским поэтом и его женой во время своих приездов в Москву, а также обменивалась с ним письмами. Возможно, их сближению способствовало то, что Галкин был в том же лагере, в котором погиб муж Ахматовой Николай Пунин. Анна Ахматова ценила Галкина и как поэта, и как человека. Доверительные отношения проявлялись в том, что она обсуждала с ним «Поэму без героя», выслушивала, хотя и не приняла его советы. Известно, что в записных книжках, куда Ахматова заносила потенциальные эпиграфы, присутствуют и эти строчки «У меня одна дорога: / От окна и до порога», помеченные в скобках (Галкин). Возможно, в окончательном варианте Ахматова сняла фамилию поэта, так как цитирует его неточно.
Стихи Галкина, написанные на языке, который он прежде не использовал для творчества, очевидно слабее его стихов, написанных на идише. Дело, однако, не только в их литературном, но и в человеческом, документальном измерении.
ДОРОЖЕНЬКА
Есть дороженька одна –
От порога до окна,
От окна и до порога
Вот и вся моя дорога.
Я по ней хожу, хожу,
Ей про горе расскажу,
Расскажу про все тревоги
Той дороженьке-дороге.
Есть дороженька одна,
Не коротка, не длинна,
Но по ней ходили много,
И печальна та дорога.
Я теперь по ней хожу,
Неотрывно вдаль гляжу.
Что ж я вижу там вдали:
Нет ни неба, ни земли.
Есть дороженька одна –
От порога до окна,
От окна и до порога
Вот и вся моя дорога.
1949
ПЛАТОЧЕК
Простой платочек, кажется – и что ж?
А вдруг повеяло таким знакомым,
Что сердце замерло, по телу – дрожь
Прошла, и дорогим запахло – домом:
Рукой, что не касался я давно,
Дыханьем, что давно не обжигало,
Углами дома, где меня не стало,
Всем счастием, что было мне дано.
Стою, смотрю, вздыхаю – сам не свой.
Такой он тоненький и невесомый;
Твоим живым дыханием несомый,
Сдается мне, что он и сам живой.
Как голубь сизый машет он крылом –
Ему по цвету и по нраву равный,
Да и с каемочкой такой забавной,
Что оторваться от нее с трудом.
Но пусть не голубь сизый, не крыло,
А только перышко с гнезда родного,
Мне утешения не надобно иного,
Когда на сердце станет тяжело.
1949
***
Друзья мои, живущие на воле,
Я вижу вас во сне и наяву,
Когда ж душа сжимается от боли,
Жена, тебя, одну тебя, зову.
Проходишь ты незримая, святая,
Сквозь толщу стен – тебе преграды нет;
Дозор суровый, двери охраняя,
Он не заметит твой волшебный след.
Вот ты вошла… Окинув долгим взглядом
Цементный пол, решетку за окном,
Ты, затаив слезу, садишься рядом,
Готовая поведать мне о том,
Что без меня и солнце тускло светит,
Что в тягость день, как вечность длится ночь,
Зато никто, никто уж не заметит
Тебе как трудно горе превозмочь.
И ты твердишь: «Не надо плакать, милый,
Дай руку мне, ты крепким, стойким будь.
Дай руку мне – у нас достанет силы,
Чтоб это море бед перешагнуть.
Перед тобой откроются ворота,
И улыбнется жизнь тебе опять,
И солнце будет ждать у поворота,
А дома – я в тревоге буду ждать».
Вдруг взгляд в волчок – и ты ушла, уплыла.
И вновь один – сиди и чуда жди.
Но ты была, меня благословила
На подвиг и на радость впереди.
Благодарю тебя, моя подруга,
Благодарю за верность, за любовь,
Ты в час тяжелый моего недуга
Пришла и к жизни я вернулся вновь.
Год не указан
СКУРАТОВ-БЕРИЯ
Вы не глядите на меня,
Когда бреду, бедой подкошен,
Когда из вечного огня
Во тьму кромешную я брошен,
Когда весь мир, венчанный мной,
На горе мне развенчан мною,
Когда звезду зову впервой
Непутеводною звездою.
Какая боль, какой разлад,
Что больше нету сил сцепленья,
И некуда мне бросить взгляд,
Не указав на преступленье.
Моё, его – не все ль равно?
Мы в этом деле все повинны.
Мы горе пьем, увидим дно
И не искупим половины.
Был похвалами полон рот,
А истину сказать не смея,
Закрыв глаза, мы шли вперед,
От слов восторженных немея,
Покуда не сомкнулся круг,
Откуда выхода не сыщем,
Где вдруг увидел друга – друг
С душой обкраденной и нищей.
Был человек, но он оглох
К трепещущей душе народной,
Чей стон считался как подвох,
Кивок – как сговор преисподней.
Невинный взгляд, сплетенье слов,
Вождю где не воскурен ладан,
Как разрушенье всех основ
Его судилищем разгадан.
И был убит иль заклеймен
Суливший миру доли лучшей,
Чем мир, где лучший заключен
За проволокою колючей.
А хор певцов, добивши честь
Иль совестишку глубже спрятав,
Поет хвалу тому, кто есть
Нам и вельможнейший Скуратов.
От дольних нив до стен Кремля
И от Кремля до дольних пашен –
«Да будет свет!» – вопит земля
Над пятизвездьем древних башен!
1951