ГРОЗА В НАЧАЛЕ НОЧИ
Листы железа гром ворочал,
А молния их освещала.
Они одни тревожили покой весенней ночи,
Которая на дачах возлежала,
Как равнодушное к уснувшим одеяло.
Чем ночь была полна, — то было чуждо ей.
Ночь признавала девочкой своей
Лишь молнию средь хаоса ненужной
Материи. Ту, что рыдая светом,
Была как край сожжённого письма —
Отчаянной, немой, недужной,
Злой, гордой и конечно же при этом
Прекрасной, как поэзия сама.
***
Я создам победимую армию, самую слабую в мире.
Жизнь вдохну я не в персть земную —
А в персть водяную,
Облечённую в мыло.
Дух один, минимум плоти,
Радуг летучесть!
Как вы робки и прекрасны в полёте,
Как горька на губах ваша участь!
Облака рядом с вами — само постоянство.
Тени ваши прозрачно-светлы,
Детства вы беспробудное пьянство,
О, как смертны вы, как веселы!
Мыльный пузырь — глаза движенье,
Осторожно плывёт, по бокам перекатывая отраженье,
Озирая скольжением красок всё вокруг,
Копя впечатленья. И вдруг —
Прыснут в стороны брызги — и пустота.
Будет грустным пространство там, где была красота,
Миг. А потом ничего, станет опять обычным,
Ко всему, что живёт сквозь него, безразличным.
Только взгляд мой тоскует, верить не хочет,
Ищет мыльный пузырь, и, как капля, пространство точит.
***
Острову говорит Москва,
Да так говорит убедительно (как диктор Левитан), будто всегда права:
– Левая река моя у тебя под головою,
Обнимаю тебя правой рекою,
Ты — моё междуречье.
Всё, что хочу сказать тебе — между речью!
Остров озадачен, вскинул бровь Большим Каменным мостом,
Затуманился (как другой Левитан, художник), отвечает:
– Потом…
ЧУБУШНИК
Жасмином называю я чубушник. Без претензий!
Так буду звать.
Кто ж выдумал простое имя дать
Юнцу из благороднейшей семьи гортензий!
Вот он качается, он очень хочет спать.
Как Аргус светит белыми очами
Изо всех сил. Он
Не смыкает их,
Но как сквозь сон
Постель он стелет лепестками.
Они срываются, как с губ поэта — стих,
И — дрожью вниз, рисуя отраженье
Куста на травяном холсте.
А меж кустом и двойником — стоит движенье,
Морганье, трепет, мельтешенье
Как бы в предсвадебной, светлейшей суете.
Летит, — и не летит мгновенье.
Так бьётся алебастровый сосуд
В торжественный момент богослуженья
(Не наступает тотчас Страшный суд,
А всем так жаль, что нет).
Так на спину Джульетта
Однажды падает… Но всё не гаснет свет
В очах куста. В них очень много света.
Куст смотрит в ночь как стражник, добровольно,
Как белый рыцарь, не какой-то шаромыжник!
А вы: «чубушник» да «чапыжник»…
Всё хорошо. Но почему так больно, больно, больно…
***
Чубушник — бурный Аргус леса!
Великий ты слепец многоочитый,
И бельмами цветов не видишь ни бельмеса.
Ты ветром не до днищ ещё прочитан
Твоих гребущих листьями триер.
Так на белках своих записывал Гомер
То, чем сияла мысль его над Троей.
Ты, молоком залив глаза, размер
Нашариваешь, веткой воздух роя,
Как от собаки отбиваясь от земли.
Цветов твоих по списку корабли
Вздувают паруса тревожно и неровно.
А песни комментируют шмели,
В глаза пеннорожденные твои
как зрячие вонзаясь бревна.
ШИПОВНИК
Куст был невидимой чашей,
Поставленной небом на землю.
Ветви чем выше, тем чаще
Оплетали бесплотность, приемля
Её, создавали
Кубок. Пальцы цветов сжимали
Чашу, от усилия розовея
И о воздух расплющивая лепестки.
Чаша вдруг стала полной Борея,
Громокипящей, и на куски
Разлетелась. Вновь собралась —
Ветки сошлись, теней проступила вязь —
Выкипел ветер. А в чаше остался свет.
Замешанный на Борее,
Будет он, слитком теплея,
В сосуде куста (гол, и сияньям одет)
Стоять и тянуться — как губка, в которой оцет,
К неба губам — прикасаться смея.
ЗАЙЦЫ ПОХОЖИ НА ИРИСЫ
Ирисы стоят как храмы. Витражи без стен.
И, во что-то силясь обратиться,
В зайца, платье или в птицу,
Через голову снимают облик свой, колен
Обнажая чашечки зеленые и стрелы.
Мягкие и мятые как губы
Лепестковые щиты капеллы,
С рыхлой желтой сердцевиной гладкие раструбы
Видит заяц.
Ирисы и зайцы как похожи!
Видно, по одним лекалам, Боже,
Уши ты кроил и лепестки.
Так и те и те прозрачны,
Прядают на солнце, и, легки,
А в сумраке невзрачны:
Не просвечены от жил до жилок.
Заяц, вдруг прикрыв затылок
(Уши стали — крылья саранчи)
Превратился в бугорок могильный,
Жизнь до нити смерти истончив,
Замер. Только взгляд янтарный сильный
Прободает страх.
Отразились ирисы в зрачках,
В черных обрамленных зеркалах.
Видит заяц.
АВГУСТ
Не то чтобы похолодало,
Не то чтоб лето постарело.
А всё ж оно мудрее стало,
И так уж молодо не любит: охладело.
Уже не обнимает жарко,
В затылок мне не дышит страстью.
Степенные его подарки —
Всё гладиолусы да астры —
Стоят бестрепетно, как мебель.
В раструбах граммофонных тянет стебель
(как под окном подслушивает) мальва, —
Точь-в-точь кухарка Мавра.
И можно уж легко смотреть
На небо, что не ослепляет боле.
Решила я: дам умереть
Любви — без боли.
Свободна я почти, из тесных отношений
С летом я скоро выскользну. Так сдержано оно!
…И только тени —
Те почернели с горя, и пошли волной,
Как бы войной
Всё на меня — и будто бы землёй
В лицо кидают мне, и под ногой
Темны и глубоки, как перегной.
О, лето старое! Ты не бери меня с собой.
Дай мне предать тебя, и осени предаться,
И за твоей подветренной спиной
С небритым листопадом целоваться.
ТЮЛЬПАНЫ В СКВЕРЕ НА БОЛОТНОЙ ПЛОЩАДИ
Когда тюльпаны живы и здоровы,
Старшины их — фонарные столбы.
Их кивера прекрасны и суровы,
Парад заносчивый в неведенье судьбы.
Как изогнули стебли, умирая!
Их судороги так похожи
На наши. Рана кровяная
В их лепестках. Да это Марсий уж без кожи!
Как спички обгорелые — тычинки.
Где ж раньше были ваши чувства, истуканы?
Мы, как и вы, не подлежим починке,
И мы и вы в сырую землю званы.
Перейти к содержимому
