Когда говорят про стихотворение Ходасевича «Обезьяна», очень часто обращают внимание на последнюю строчку. Однако этот текст не был бы столь значим если бы можно было ею только и обойтись. В самом деле, 1 сентября, 22 июня, но помним ли мы дату начала Крымской войны, или все из нас помнят день, в который Наполеон перешёл Неман? А тогда счёт погибших шёл на сотни тысяч, что сопоставимо с мировыми войнами XX века. Разговор через лишённую субъектности обезьяну, чья малость в том, что она может показать фокус и испить воды — это символ того, что человеческое зло или добродетель не привязаны к конкретной исторической дате, и это отчётливо видно из сегодняшнего дня. Ходасевич позволяет себе помнить об этом, и предлагает не забывать нам. И в силах человека, прочитавшего это стихотворение хоть раз — не забывать. Зло и ненависть можно персонифицировать и отправить в конкретную историческую эпоху и приписать конкретным людям. Однако же это лёгкий способ познания. А верным лёгкий путь бывает далеко не всегда.
Данил Файзов
Мир ещё казался относительно спокойным, когда я впервые прочитал эти стихи. Сначала они поразили меня контрастом предельно трогательного, нежного, живого (данного в образе обезьяны) – и предельно жестокого (я говорю про ошеломительную последнюю строчку), бьющего по глазам.
Потом я узнал и про переклички с Буниным, и про Пушкина (или самого Сатану), выведенного в образе обезьяны. Какое-то время меня это занимало – я был книжным подростком. Но все-таки первое, детское впечатление от этих стихов жило в памяти. Контраст – главное, на чём они построены. Только я стал понимать его иначе. Между сценой рукопожатия со странным зверем, похожим и на старика, и на дитя, перед которым меркнет вся вселенная, и сухой сводкой о неотвратимой катастрофе есть какая-то ужасающая внутренняя связь. Одно зависит от другого, без сцены с обезьяной не было бы никакой войны – потому что иначе исчез бы сам фон войны, не о чем было бы писать стихотворение. Встреча с инфернальным, древним, изящным и мудрым существом, под звуки страшной органной музыки, под плавящим всё вокруг мёртвым солнцем без лучей – эта встреча необходима как логическая предпосылка для оповещения о конце мира. Этот контраст выводит всё повествование в эсхатологическую плоскость.
…А ещё позже я понял, что мир спокойным никогда и не был: он всегда накануне чего-то такого, всегда в процессе воспроизведения и самоуничтожения. И дело тут вообще не в попранном гуманизме, не в войне, так страшно выплывающей из финала обжигающего стихотворения. Дело – в непонятной для нас закономерности и взаимосвязи, в тревожной тайне, которую нам сообщает всё живое и всё неживое: звери, поэты, вода, бумага, солнце. Дело в самом предмете поэзии, который вряд ли возможно определить. Так и ходит чёрный серб с крестом на груди и обезьянкой на плече – через города и времена, от одного апокалипсиса до следующего. И о чём их тайна – кто тут разберёт? Не филологи же.
Алексей Черников