ЕВГЕНИЙ НИКИТИН
***
Inflammatus et accensus.
«Stabat Mater» Перголези.
Говорил тебе: не стоит.
Я серьёзный, не забуду.
Ты ужасно изменилась.
Больше в руки не давалась,
только медленно светилась,
только быстро улыбалась.
Ты ничуть не изменилась.
Небо серое свистело,
да стекло дрожало мелко.
Остальное позабылось.
***
Когда я выпал из гнезда,
я сразу понял — мне пизда:
торчит холодная трава,
гниёт осенняя листва,
и поднимается нога,
и опускается нога.
А братья сверху сели в ряд:
у мамы червяка едят,
а папа с новою женой
трещат на ветке под луной,
и Бог смеётся надо мной,
и Кот смеётся надо мной.
И я смеюсь: я тоже Кот,
я разодрал себе живот,
я был и папой, и женой,
и глупой круглою луной,
и приносил своим птенцам
червя, которым был я сам.
***
Человек-часы
плюнул и возник,
выпустил шасси
и завёл дневник.
Он о том о сём,
так — нытьё нытьём,
как мы всех пасём,
яйцами трясём,
о земной коре,
о лесном костре,
норах и корнях,
травах и камнях.
Мол, в горах, где Ной
распустил ковчег,
пойман был весной
белый человек.
Этот человек
очень одинок.
Он похож на снег
с головы до ног.
***
Кромка леса, домик зыбкий
и мартышка-человек
с неприветливой улыбкой
смотрит за движеньем век.
Тихо-тихо ветер дышит.
Вдруг прощёлкает: клак-клак.
Этот звук никто не слышит.
Видно, что-то здесь не так.
Зубками блеснёт мартышка:
кто-то угодил в силок.
А под веком, как под крышкой,
трепещи́т глазной белок.
***
Дом бредит, торопится, звенит.
В окне мерцает детское лицо.
Хлопает крыльями платяной шкаф.
Дом идёт и спотыкается,
так, что окна дребезжат,
и, щекой к стеклу прижат,
мальчик в пламени плескается.
Я раскалываюсь на две половинки,
они убегают на чердак.
Неразличимы: у обоих — усики, пуговицы,
чёрные капли глаз.
Свечка мается и плавится.
Бабка семечки грызёт,
дедка строго улыбается.
Шевелится только рот.
Снег, снег, снег, снег.
Лёд. Лёд. Лёд.
Мы играем в балду
в полной темноте.
ИЗ ГЕССЕ
Странно брести сквозь морок лесной.
Камня не видит цветок.
Каждый валун окружён тишиной,
Каждый куст одинок.
Был я когда-то — любовник, друг.
Жизнь моя была — свет.
Но пал туман, и теперь вокруг
Никого нет.
Право, мудрым не станет тот,
Кто не постиг эту тьму,
Что разглядеть никого не даёт
Ни тебе, никому.
Мы навеки разделены,
Словно туманной стеной,
Как ветви и валуны,
Слепой тишиной лесной.
***
В столицах мелкая возня:
шныряют зомби, словно мышки,
изнемогая от одышки.
Не то что наши Ебеня.
Мы съели всех, кого могли,
кого когда-нибудь любили.
И гильзами лежат шмели,
и рыбы застревают в иле.
Где раньше были боль и страх —
улыбки добрые на лицах,
пучки травы растут в глазницах.
Покойся с миром в Ебенях.
***
Жили-были скобяной цветок,
гирьки, деревянная кукушка,
чайника короткий хоботок,
пыльная спиральная ракушка.
Их пугала ливня пелена,
в темноте нависшая над садом,
тонкая сургучная луна,
белый пёс с оцепеневшим взглядом.
Как Джон Донн, уснул снесённый дом.
Таракан застыл у медной турки.
В чашке кофе замерли окурки.
Я здесь был, но верится с трудом.
***
В посудной лавке старый слон
увидел сон, в котором был
как будто снегом убелён.
И весь куда-то плыл.
«Неви́дим или невиди́м?»,
его спросили голоса.
Стелился хобот, словно дым.
Болтались уши-паруса.
Мы пили на лужайке чай.
Смущаясь, что-то невпопад
я пошутил про ад и рай.
Белел на блюдце рафинад.
Тарелки, чашки позади
в застывшем воздухе лежат.
Все, что могло произойти,
случилось много лет назад.