О СТИХОТВОРЕНИИ НОМЕРА (Сергей Стратановский, Татьяна Нешумова, Валерий Шубинский)
СЕРГЕЙ СТРАТАНОВСКИЙ
Беглые заметки о колоризме Анненского
Цветовая гамма поэзии Иннокентия Анненского резко отлична от цветовой гаммы «младших» символистов: Блока и Белого. Различно прежде всего отношение к цвету: для двух последних голубой, красный, белый были не просто цветами, а знаками иного, ноуменального мира. Отсюда и псевдоним Белый, и статья того же Белого «Священные цвета» (Мир искусства. 1904. №5), где он развивает своего рода колористическую теософию, считая, например, красный цвет символом борьбы между Богом и дьяволом. Близких мистических воззрений придерживался и Блок, который в своем докладе «О современном состоянии русского символизма» (1910) говорил, например, следующее: «Миры, предстающие взору в свете лучезарного меча, становятся все более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шепоты, почти слова. Вместе с тем они начинают окрашиваться (здесь возникает первое глубокое знание о цветах); наконец, преобладающим является тот цвет, который мне всего легче назвать пурпурно-лиловым (хотя это название, может быть, не вполне точно)». ( Ср. с этим блоковским пассажем утверждение Рихарда Вагнера, что он «видит» музыку своего «Парсифаля» лиловой. Кстати, блоковский «лучезарный меч», вероятно, из Вагнера.)
Нечто иное мы видим у Анненского. Он внимателен к реальному пейзажу, чуток к неопределенным, переходным состояниям атмосферы, к природе «на томительной грани». Он прямо говорит об этом в стихотворении «Снег»:
Но люблю ослабелый
От заоблачных нег –
То сверкающе белый,
То сиреневый снег.
Сиреневый снег – это снег, на который падает тень. Т.е. «сиреневый» здесь – цвет рефлекса. К этим рефлексам («отсветам») поэт был очень внимателен: он писал о «лиловатости отсветов» («Тоска белого камня») и о «сизо-розовом отсвете» («К спутнице»). Рефлексы есть и у Блока. Например:
Тихо вечерние тени
В синих ложатся снегах…
Здесь у Блока создано ощущение таинственного покоя. У Анненского же скорее чисто живописное впечатление от теней в полдень на границе зимы и весны. У Анненского большее, чем у Блока, пристрастие к сложным (в теоретическом смысле) цветам и к сложным колористическим эпитетам. Его любимые цвета – сиреневый и лиловый. К этому же семантическому ряду относится и аметистовый: у него два стихотворения, озаглавленных «Аметисты». Как пример сложного колористического эпитета приведу начало стихотворения «Дремотность»:
В гроздьях розово-лиловых
Безуханная сирень
В этот душно-мягкий день
Неподвижна, как в оковах.
Среди доминирующих цветов у Анненского – желтый и черный. (У Блока и Белого они – периферийные.) Он, например, заметил присутствие желтого в зимнем петербургском пейзаже (чего не замечал Блок):
Желтый пар петербургской зимы
Желтый снег, облипающий плиты…
(Петебург)
А в стихотворении «Черная весна» (словосочетание невозможное у Блока и Белого) соединилось психологическое переживание чьих-то похорон с впечатлениями от мартовского дня с его грязью и «последним черно-белым снегом».
Можно ли назвать колоризм Анненского символическим? Действительно, некоторая доля символизации (или семиотизации?) у него есть. Но если Белый считал некоторые цвета «священными», а Блок некоторые («пурпурово-серый», сине-лиловый) – демоническими, то Анненский всей этой колористической мистике чужд. Зато для него характерна резкая психологизация цвета:
Этот нищенски синий
И заплаканный лед!
(Снег)
Если и возможно говорить о символизме его поэзии, то это был особый психологический символизм.
ТАТЬЯНА НЕШУМОВА
Забавно, что в стихотворении Анненского «Снег» самые главные строки — про лёд. Не отпускающее столкновение эпитетов, «этот нищенский, синий и заплаканный лёд», из которого для меня странным образом рождается пастернаковский воздух, который «синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы». Магия «Снега» – в его ритмической и фонетической раскачке, стихотворение в этом смысле устроено настолько идеально, что мы почти физиологически чувствуем пульс Анненского. И гениальная расфокусировка зрения в последней строфе, с ее загадочным «стадом в тумане» и освобождением от царствующего в первых четырех строфах острого «з».
Первые две строфы «Снега» – это резкое напряжение голоса и совершенно экспрессионистская, с заходом в будущее (что часто у Анненского) образность. Нищенски-синий и заплаканный лед! Не надо уже никакого Пастернака? Грузный полет! Не надо Ходасевича? Но вдруг в противовес грузному полету (который и демонстрируется) – ответное движение: легкость. С неба. Задаром. Но Анненский не был бы собой, если бы на этом все заканчивалось, потому что по-настоящему любим снег не легкий, чистый, «ослабелый от заоблачных нег», а талый, распадающийся уже, и все это – непорочные сны стада (овечек?), все же по-овечьи слабоумные в своей невинности, и все закончится весной, которая есть не рождение жизни, а всесожжение (холокост!) странного снежного рая.
Анненский тем лиричнее, чем саркастичнее втайне, и тем чище, чем болезненнее. Удивительный поэт!
И главное: ведь вся интонационная кривая стихотворения построена на изменении атмосферного давления. В бесснежье оно высокое; с выпадением снега снижается. Анненский, как сердечник, ощущал это физически.