ЛИЗА ХЕРЕШ
Рецензия на книгу: Пауль Целан. Решетка речи (М.: Libra, 2022)
Перевод самого короткого поэтического сборника Пауля Целана «Решётка речи» (нем. Sprachgitter), состоящего из 33 стихотворений, выполненный поэтом и переводчиком Алёшей Прокопьевым, сам по себе может быть охарактеризован не только как средство помощи-поводыря в пространство целановской поэзии, вновь открытой русскоязычному читателю, но и как продолжение заданной Целаном задачей.
Как мы знаем, «Решётка речи», вышедшая в 1959 году, поддержала и продолжила поиски, заданные импульсом движения от гармоничного и стабильного к нефиксируемому и нерегулярному. Тем интереснее заострить внимание на переводе названия сборника – «Решётка речи» – при наличии корня слова «язык» (Sprachgitter) в оригинале. Сам переводчик справедливо указывает на замену гласной, отделяющую название сборника от исповедальни, разделяющей кающегося и исповедника, – sprechgitter. Это отвечает истории создания стихотворения, затем озаглавившего цикл:
«Sprachgitter», – писал Пауль Целан 4 августа 1958 года в письме своему издателю Рудольфу Хиршу из S. Fischer Verlag, – «это название безошибочно пришло мне в голову в то время». Таким образом, он имеет в виду том стихов «Sprachgitter», изданный затем Fischer Verlag в 1959 году, который по своему внешнему оформлению представляется довольно аскетичным: обложка книги сурово-белого цвета, на которой написаны только буквы имени автора, название и – разделенные тонкой линией – издательство. Название же подсказала открытка от издателя Гюнтера Неске, которую он адресовал Паулю Целану в июне 1957 года. На этой открытке изображена исповедальная решетка в бывшем монастыре Клариссан в Пфуллингене, Швабия, который был основан в 1252 году, а затем вновь распущен в 1592 году в ходе Реформации. Позже, вплоть до 1990-х годов, на территории бывшего монастыря Бедных Кляуз находилась штаб-квартира издательства «Неске».
В любом случае, образ монастыря Клариссен, держащего металлические прутья лингвистической решетки, побудил Пауля Целана написать стихотворение, которое он затем сделал заглавным стихотворением своего тома, опубликованного в 1959 году.
Однако я попробую ввести интерпретацию заголовка сборника в литературный, литературоведческий контекст.
Кажется, что лингвистический оттенок в названии помог бы читателю сконцентрироваться на литературных вкусах эпохи 1950-х гг., направленных против привычных языковых связей и структур, внимательнее относящихся к художественным методам, где хаотичное движение ценилось выше гармонично застывшей связи (экспрессионизму, дадаизму, леттризму). Однако, задав этот вопрос самому переводчику на презентации книги, я убедилась, насколько важным становится второе значение названия сборника: решётка, отделяющая двух собеседников, но позволяющая им общаться, очерчивает не столько лингвистическую структуру, сколько человеческую речь вообще; речь, которая в коммуникативном акте сталкивается с невозможностью полного понимания, но, несмотря на это, не прерывается. Тема невозможности полного понимания, которая в немецкоязычном культурном, литературном и философском пространстве является важнейшей с публикации в начале XIX века Фридрихом Шлейермахером диалогов Платона вместе с герменевтической теории толкования и понимания чужой речи, в текстах Целана неизменно оказывается нагруженной новыми контекстами. С одной стороны, решётка указывает на скованность и ограниченность процесса создания, передачи и усвоения смысла – слушающий и воспринимающий речь не исчерпывается полностью, но по крайней мере частично определён своим пространственным положением (по другую сторону от решётки), своей ролью другого для говорящего, а в случае перевода с немецкого языка на русский – решёткой синтаксиса, словообразования, набора семантических соответствий, которые содержит каждое слово. В таком случае Целан сосредотачивается на взаимодействии формального и пространственного ограничения с возможностью его этического прорыва: он пытается «пробиться сквозь время», а не преодолеть его; он стремится к чему-то «открытому», поэтому его «языковые решетки» сами по себе открыты; и ему удается воплотить свое намерение в стихах, где так часто, несмотря на «сдерживающее» название, появляются производные от слов «белизна», «свет», «легкость».
Если понимание между собеседниками становится, по Целану, экзистенциальной задачей, которую парадоксальным образом разрешает ограничивающая решетка, которая отбрасывает назад всё двойственное («амфибитическое») и мешающее, то перевод Алёши Прокопьева связывается с переходом в ещё одно открытое пространство, разделяемое решётками, – пространство лингвистического перехода.
В связи с этим кажется интересным обратить внимание на ряд решений, принятых Прокопьевым. В частности, посреди музыкальных, просодически безупречно переданных интонаций и смысловых переносов, переводчик решает оставить слово «цветок» в его немецком эквиваленте – Blumen:
«Мы были / руки, / мы вычерпали мрак дочиста, мы нашли / слово, которое взошло летом: / Blume. // Blume – слепого-слово. / Твой глаз и мой глаз: / они отвечают / за воду».
Для чего в переводе оставлять слово на оригинальном языке? Только ли для фонетического подобия скользящего зрения, воспринимающего слова и в его денотате, и в его графически-произносимом виде ([б л’ у] в первом слоге вместе с [с л’ и] и [с л о] в дальнейших словах строки)? Вероятно, здесь оставленный цветок в буквальном смысле является артефактом, как бы просунутым сквозь решётку языка в другой языковой мир. Цветок, находящийся, как нужное слово, слово, которое переводчик находит, как цветок, имеет эквиваленты – стихотворение всё же имеет в названии переведённое слово – но оно свидетельствует о своём иноязыковом (значит, иномирном) происхождении.
В эссе Прокопьева, содержащем ключи, необходимые для логики его переводческой (и целановской – поэтической) работы, подчёркивается важность мотива зрения. Зрительное восприятие не менее важно и не менее проблематично в смысле полного понимания и восприятия, чем речь, направленная от собеседника к собеседнику, или исповедальное письмо, исходящее от кающегося к священнику, от поэта к миру. Что здесь разделяет две позиции? Пространственное расположение глаз, ограничивающих поле зрения? Либо же видимая непроницаемость мира, который необходимо осветить, сделать проницаемым, значит – доступным для понимания? Последнее ещё с предыдущего сборника стихотворений было для Целана поэтической задачей: увидеть, как в стихотворениях одновременно написанными словами и словами ненаписанными (непроизнесёнными, спрятанными) для художественного мира воплощается и начинает работать пористая проницаемость для света и воздуха, за которую Целан выступал много лет назад («Intellektuelle Heiterkeit»). («Интеллектуальное спокойствие» в книге «Моя поэма — мой нож», 1955.) Следуя за Целаном, Прокопьев создаёт в переводах нечто близкое к пористой проницаемости между двумя языками, где свободно располагается свет и воздух смысловой единицы, корневого созвучия, сгустка согласных:
«Голоса, в зелень / водной глади вцарапанные. / Когда зимородок ныряет, / звенит секунда: // Стоявшее за тебя / на каждом из берегов / переходит, / спетое косами, в другой образ».
Однако разделены решеткой могут оказаться не два человека, а один: как замечает Целан, «сам язык – это решетка, через которую он говорит не сам с собой, говорит «это» (нем. es)». Этот путь, ведущий к философу феноменологической школы Эдмунду Гуссерлю, в переводах Прокопьева сжимается до проницаемой пористой поверхности двух языков, которые податливо переплавляются друг в друга несмотря на синтаксические ограничения и словоупотребительные контексты. Если мы видим и производим коммуникацию через прутья решётки, и если исповедоваться мы тоже должны, пропуская наш внутренний свет через пространственные препятствия, то перевод Прокопьева является примером мягкого проникновения, «пробирания» через решётку времени, синтаксиса и языковой логики без разрушения и подрыва тишины монастырской кельи. В своей речи в 1958 году в Бремене Целан утверждает, что и говорит он всегда под особым углом (соединение свободной речи и ограничивающего пространство угла!). Однако слово «решетка» содержит не только аспект разделения, исключения, но и, если вывести его из индогерманского корня «ghodh», коннотацию объединения, тесно связанного и прочно удерживаемого вместе. Вот они, линии связи между лингвистическими решетками монастыря в Пфуллингене, монастырями кармелитов в Кельне и феноменологией лингвистической решетки Пауля Целана. Прокопьев, несомненно, продолжает путь именно его языка:
«Листовые рубцы, почки, реснички по краю.
Зыркают, чуждые дню.
Кожура, истинная и открытая.
Губы знали. Губы знают.
Губам молчать до конца.»