МИХАИЛ ПАВЛОВЕЦ
«ТАК МЫ УЧИЛИСЬ ГОВОРИТЬ О СМЕРТИ»: о стихотворении Яна Сатуновского «Один сказал…»
***
Один сказал:
– Не больше и не меньше,
как начался раздел Польши.
Второй
страстно захохотал;
а третий головою помотал.
Четвертый,
за,за,заикаясь, преподнёс:
– Раздел. Красотку. И в постель унёс.
Так мы учились говорить о смерти.
1940 [1]
Одно из первых дошедших до нас стихотворений Яна Сатуновского – в машинописи авторского свода оно идет под № 8, и, по словам автора, входит в «как бы цикл» из 5 произведений, которые «…связаны с “западно-украинским” походом в 1940 г. (в котором я участвовал) и написаны скорее всего после него» [2]. Другие стихотворения этого «цикла»: № 7. «В отвыкшей бить жидов стране…» (1939), № 9. «Чёрт побери…» (1940), № 10. «О чём мы думали?..» (1940) и написанный уже в послевоенное время № 11. «Но разве мыслили мы…» (1952). В трех из них (№№ 8, 10, 11) поэтический субъект говорит от 1-го лица мн. ч., в форме «мы», от лица некоторой общности, по-видимому пересекающейся: так, в «Один сказал…» речь идет об узком дружеском мужском круге, в «О чём мы думали?..» – круге военнообязанных или подлежащих призыву, во время пребывания на войне; в «Но разве мыслили мы…» – о фронтовиках, вернувшихся с войны обратно домой. Тема войны – приближающейся, наступившей или не оставляющей того, кто ее прошел – объединяет эти стихотворения.
Авторская датировка интересующего нас текста «Один сказал…» – 1940 год – помещает говорящего субъекта в позицию постфактум относительно того, что только еще начинается: уже после окончания «западно-украинского похода» он вспоминает, как в его кругу были восприняты события сентября 1939 года. Напомним, 1 сентября немецкие войска вторглись на территорию Республики Польша, а 17 сентября, в соответствии с секретным приложением к договору о ненападении между Германией и СССР от 23 августа 1939 года (известном как «Пакт Молотова-Риббентропа), в Польшу вошли войска РККА, в результате чего 28 сентября Польша перестала существовать как независимое государство, будучи разделенной между двумя государствами (так называемый «Пятый раздел Польши»). Впрочем, точная дата написания стихотворения неизвестна, невозможно установить и точную дату описанного в стихотворении разговора, ежели таковой был в реальности.
Вопрос, на который хотелось бы ответить, говоря об этом стихотворении, касается количества субъектов, чьи сознания запечатлены в нем. Очевидно, что таковых может быть либо четверо (и тогда один из говорящих – и есть поэтический субъект произведения, то есть тот самый, кому принадлежат все не вынесенные в прямую речь слова), либо пятеро (и тогда он безмолвный свидетель и очевидец опасного во многих смыслах разговора). Употребление местоимения «мы», как и утверждения «так мы учились говорить о смерти», позволяет нам отдать предпочтение скорее первой гипотезе. Однако тогда возникает еще один вопрос: кем же из этих четверых является поэтический субъект, как можно охарактеризовать его реакцию на новость?
В принципе, можно найти аргументы в пользу любого из 4 вариантов ответа на этот вопрос. Вполне возможно, что поэтический субъект говорит о себе в третьем лице, вкладывая в уста «автоперсонажа» прямую оценку происходящих событий: начался очередной «раздел Польши». Такое превращение себя в стороннего персонажа может быть объяснено опасениями реального автора, что, в случае попадания его текста в нежелательные руки, он будет обвинен в ведении антисоветской агитации (Ст. 58:10 УК РСФСР «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений…»). Из текста стихотворения понятно, что подобное прямое утверждение позволяет себе лишь один, первый из персонажей. О том, что оно ему непросто дается, косвенно свидетельствует и инверсия устойчивого выражения «не меньше и не больше», словно бы ломающая речевую инерцию: о ее осознанности говорит выразительность переноса рифмы с клаузулы второго стиха на его начало, придающего особую энергическую компактность, целостность всей фразе. Таким образом «упрятанная» рифма словно бы акустически инструментирует идею сближения двух разнесенных во времени фактов – начала войны Германией и вступление в нее СССР [3].
Два других персонажа дают примеры невербальной реакции на слова первого из героев, семантически максимально неопределенной. Реакция одного из них – замена слов смехом, который можно интерпретировать и как насмешку над сказанным, и как аффективную форму, близкую к истерической (на что намекает, кажется, неуместный в данном контексте эпитет «страстно»). Видимо, не отреагировать на услышанное персонаж не в состоянии, но для стороннего уха его реакция вряд ли будет понятной (при том что всегда остается угроза за само участие в подобных разговорах подпасть под ст. 58:12 «Недонесение о достоверно известном, готовящемся или совершённом контрреволюционном преступлении…»). Реакция третьего персонажа – в силу своего исключительно перформативного характера еще более семантически неопределенна и к тому же не видна тому, кто только подслушивает беседу, не видя самих собеседников: «помотать головой» обычно означает несогласие, отказ, удивление или замешательство – но может оказаться реакцией не столько на сказанное, сколько на смелость и прямолинейность говорящего, а также и на смысл разворачивающегося исторического катаклизма.
Сам прием передачи психического состояния героя через его невербальные проявления – в частности, моторику (жесты, поступки, походку, осанку и т.п.) – активно разрабатывался, к примеру, в поэзии Анны Ахматовой, но если у Ахматовой это – средство психологической выразительности, то для Сатуновского – еще и отражение реалий эпохи, когда прямая вербализация мыслей и чувств была криминализирована и потому вынуждала искать косвенных, прежде всего невербальных средств для своего воплощения.
Наконец, четвертый из собеседников переводит тональность разговора в шуточный режим, сводя сказанное к каламбуру (для чего использует омонимичность слова «раздел» – и в смысле ‘разделение’, ‘расчленение’, и в смысле ‘раздевание’). Однако осмотрительное сведение сказанного к шутке не вовсе драпирует иносказательный смысл произнесенных слов, так как каламбур строится вокруг образа «поятия» красотки, которая была раздета и унесена в постель. Очевидно, что мысль говорящего крутится вокруг расчленяемой Польши, ставшей жертвой нападения, и здесь важны и феминное название этой страны в русском языке (в отличие, например, от среднего рода в немецком – das Polen), и известная традиция метафорического уподобления воинской победы сексуальному акту, насильственному или втайне желанному. Скажем, можно вспомнить эпизод романа Л.Н. Толстого «Война и мир», когда Наполеон с Поклонной горы смотрит на обреченную сдаться/отдаться ему Москву: «“Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность”, – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу» (т.3., ч.3., гл. XIX). К схожей метафорике прибегали и советские поэты-песенники, когда воспевали присоединение к СССР новых территорий: так по-фрейдистски иносказательно в песне Анатолия д’Актиля «Принимай нас, Суоми-красавица» (1939) бойцы обращаются к феминной Финляндии со словами: «Раскрывайте ж теперь нам доверчиво / Половинки широких ворот!» В «Песне о западных братьях» (1939) Льва Ошанина же бойцов-освободителей встречают только «старики» – и «девушки те, что дружили с мечтой» – которые «поили бойцов украинской водой, / Несли им навстречу цветы» (см. эротические коннотации этих бытовых ритуалов), украинским парням же отведена роль «бандуристов», которые «ведут… по селам рассказ» о желанном «освобождении».
Экспрессивность сказанного четвертым из участников передается парцелляцией – расчленением фразы на три относительно самостоятельных фрагмента, делающих более выпуклым семантику (в том числе и скрытую) произносимых слов: «Раздел. Красотку. И в постель унёс». Впрочем, эта парцелляция коррелирует и с имитацией заикающейся речи «за,за,заикаясь, преподнёс» – что можно, конечно, интерпретировать как имитацию говорящим (поэтическим субъектом) речи одного из персонажей, но скорее раскрывает, за кем из четверых собственно скрыто авторское сознание. Неслучайно сказанное им вынесено в стихотворении в отдельную квазистрофу из трех строк – и тем самым противопоставлено выраженному первыми тремя участниками беседы. И само заикание героя – скорее следствие большого волнения, чем речевого расстройства (мы не нашли у мемуаристов свидетельств о возможном заикании Яна Сатуновского).
Таким образом, в небольшом стихотворении мы видим три различные типа реакции на ситуацию, в которой от участников беседы требуется отреагировать на прямо высказанное суждение, имеющее отношение к жизненно определяющим событиям, однако возможность прямого высказывания табуировано, блокируется страхом перед возможными негативными последствиями подобной откровенности. Герои «учились говорить о смерти» – подменяя вербализацию своих мыслей или чувств невербальной реакцией (смехом или перформативным жестом) либо сводя услышанное к шутке. Однако за всеми тремя реакциями скрывается ясное осознание ими серьезности происходящего с ними и с миром в целом, как и осознание опасности прямого проговаривания этого факта.
________________________________________________________
[1] Сатуновский Ян. Стихи и проза к стихам. / Сост., подг. текста и комментарии И.А. Ахметьева. М.: Виртуальная галерея, 2012. С. 12.
[2] Там же, С. 629.
[3] О том, что такие разговоры были распространены в рядах военнослужащих РККА, вызывая объяснимый интерес «органов», говорят архивные документы: «Младший командир Дюков из 2-й дивизии высказывался на тему договора между СССР и Третьим рейхом: “Мы заключили его только для того, чтобы вместе присвоить Польшу и разделить ее между собой”. Солдат Константинов не мог понять, почему Советский Союз “присваивает чужие земли”. “СССР и Германия уже раньше договорились по поводу раздела Польши”, — констатировал капитан из штаба авиации Азаров. В рапортах НКВД на тему “антисоветских высказываний” содержатся сотни, если не тысячи фамилий солдат и офицеров Красной армии. Большинство этих людей, как следует из документов, были арестованы» (Цветков Сергей. Белоруссия публикует документы НКВД за сентябрь 1939 года // Живой журнал. https://sergeytsvetkov-livejournal-com.turbopages.org/sergeytsvetkov.livejournal.com/s/1166611.html). Схожие разговоры, зафиксированные особыми отделами НКВД, приводятся и в статье: Мельтюхов М.И. Материалы особых отделов НКВД о настроениях военнослужащих РККА в 1939-1941 гг. //Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2002. Предмет, задачи, перспективы развития. М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2002. С. 307–309. За ценную консультацию благодарю Геннадия Кузовкина.