ИЗ ПОЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ. ЯЦЕК ДЕНЕЛЬ, БАРБАРА ТОПОРСКА
Переводы Валерия Шубинского
Яцек Денель (род. 1980)
СДАЧА БРЕДЫ
В четырех километрах от Кракова колу
Дососу я и книгу закрою: как в грезе
Вырастает над насыпью множество голых
Длинных жердей – las Lancas – из мартовской грязи.
Сколько их, и на каждой – штанов чьих-то старых,
Чьих-то в клетку рубах, да бельишка, что бьется
На ветру… Кто-то там, за путями, средь талых
Почерневших сугробов живет, как живется –
Задарма. Что о плате гадать: неужели
Есть здесь счеты, контракты, в конвертах банкноты?
Как о Плате подумаешь – поезд в тоннеле.
Свет за ним? – но с сиденья не видишь еще ты.
ЧУЖОЕ
Ведь ясно сказано тебе: иди к другим.
Несчастному в своей каморке не сидится.
И он, оставив дом, идет под взглядом вьюги
в расстегнутом пальто и с воротом открытым
оттенка грязного, подставив ветру шею.
И – тишь! Ничто ведь и в кармане не звенит:
ведь там ни ножичка, ни ломаной монетки,
ботинки без шнурка и брюки без ремня.
Он волен думать (ведь во всем теперь он волен)
о чем угодно (никому ведь дела нет):
хоть об Орландо, о Тристане, о Медее,
о кринолинах… А подумает он вот что:
«есть истеричная певичка, у нее
живет терьер шерстистый в запертой квартире,
у ней вода в сифоне, грубый макияж,
а в зале пусто пусто. В зале пусто пусто.»
И что-то чиркнет на боку. И нет в том толку,
и быть не может в этом толку для него
и для других. Ни для кого. Тот, кто несчастлив,
иным наречьем говорит, обратным, смутным,
и с оборотами, каких не произносят
обычно в обществе. Поймут одни лишь вещи
его безумный ямб. Ну что ж, они тверды.
И снегом делаются от его касанья.
РОЗА ЭТО РОЗОЧКА ЭТО ТОРТИК
Не течет, Гертруда, больше в твоих жилах
речка многоножек и личинок жирных
(меж камней, кореньев – и сквозь дуб трухлявый
гробовой, во тьме светящийся, сквозь саван
кружевной) – и те, кровинки, тромбоциты,
красные каналы, кожею покрыты,
а извне – недвижны, синеваты. Дельта.
Тайный ток запястий. Высохшее древо.
Что Париж? Земля. Эрнест и Пабло тоже.
Лишь картины, книги – не земля, быть может.
Ты сама теперь течешь, конца не чая
вместе с листьями барвинка, молочая.
И хоть мало знаю, знаю уж всерьез я:
то, что роза это роза это роза.
Барбара Топорска (1913-1985)
КОНЦЕРТ
Постучал в окно – как открыл рояль он,
Побарабанил дождем учтиво,
играть не умел: гаммы, полутакты,
мастером, впрочем, был он геньяльным
мистификации. Жрец жеста. Может,
и фальшивил
А ночь была эбеновым грифом,
и я над ним струной натянулась,
вжатой в порожки деревянных скрипок,
молчащих, «когда Орфей играет»,
ибо не смеют
И вот арпеджио, спадавшие с пальцев,
шагами концертов пробежали дальше,
со мной пререкаясь над скосом ночи
меж лампой оконной и подставкой в тучах
без звука
Партитуры быстро менял. На полтакта
вслед за ним поспешавшие ноты
мчались ураганом ветров порывистых
шумом лесов с сопрано смешанных
басов серебром скрыпиц проткнутых
Так огромная музыка росла, доколе
струны не оборвались –
я и не заметила, как сам ушел он
положил свою голову на мокрые травы
русую в маске карнавальной
и игру прервал он
Ах, что за искушение – вслед ему крикнуть
что за искушение – вслед ему не крикнуть
что король-то голый
Но если, уж простите, дождь – только дождь, то что же искусство – ЗОНТИК? Вопрос принципиальнейший во времена без мифов.
МАЛЕНЬКАЯ БАЛЛАДА
На некой улице, стрит или штрассе
впилился автобус в фонарный столб:
водитель на мгновенье
зевнул – и вот крушенье!
Убитых и раненых – чуть ли не сто.
На некой улице, стрит или штрассе
инспектор записывает в протокол
за некою старухой:
«Шофер, мол, был под мухой».
Лишь двадцать три года и жил-то шофер.
Маленький Эдвард ехал к дантисту,
страшно боялся жужжащей иглы –
но с лимузином – вишь ты! –
разъехаться не вышло…
И к доктору Эдварда не довезли.
Марию письмо ожидало на почте:
«Любимая, фотки верни – и забудь». –
взглянула смерть-дивчина
в окошко лимузина –
и сердца Марии письму не разбить.
У пани Шульц все не слава Богу:
муж пьет, печень колет, соседка хамит,
но повернули круто –
и в эту же минуту
не стало у пани хлопот и обид.
На некой улице, стрит или штрассе –
проулок Забвенья – живет там шофер:
есть яхта на причале,
Мария с ним ночами –
но вспомнить не могут никак до сих пор,
где и когда они с ней повстречались –
на улице, стрит или штрассе какой.
«Не помню я, мой милый,
давно же это было».
«Так, может быть, вечно мы вместе с тобой?»
На некой улице, стрит или штрассе
есть «Воскресенье» – такой луна-парк:
среды там не бывает,
четверг не наступает –
один только миг не прервется никак –
где Эдди дельфины катают на спинах,
где карусель нарядна, как торт,
и в кринолине гладком
из самой модной лавки
к ним ангел Шульц по дорожке идет.
На некой улице, стрит или штрассе
толпа мельтешит и гудит невпопад:
куда кто направлялся,
с чем он не повстречался,
и о чем позабыл он – и рад.
ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС
В липовый сумрак смотрят
часы золоченые с башни.
Туфли с чужой ноги
по ошибке надеты.
Кто ж шепчет мне это в спину –
послышалось просто, может? –
Was wuenschen Sie, Meine Dame? –
ну да… Предлагают что-то?
Припомнить все до детали,
увидеть, как это было.
Все пункты – их я забыла –
из списка, что не забыла:
аллеи в парках, осенний
дымок на вокзалом, январь и
взгляд на часы, и вечер
на остановках трамвайных.
На три четверти запоздало –
те кофейни, лица и даже
среди них – когдатошний милый.
И луна
(луна – многократно).
И только выкликнет память
те мгновения – счесть им цену
и, крупье передав их в руки,
сразу все – на зеро поставить.