ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ
ПРИЧИСЛЕННЫЙ
Сергей Вольф. Некоторые основания для горя. – СПб.: Журнал «Звезда», 2023.
Не знаю, надо ли читателям этой рецензии объяснять, кто такой Сергей Вольф. Наверное, все-таки уже или еще надо. И это очень досадно, потому что в последние годы жизни (а умер он в 2005 году, семидесяти лет) к Вольфу как к поэту пришло, кажется, некоторое признание. Но прошло восемнадцать лет, и все это время его поэтическое наследие не переиздавалось. Две его прижизненные книги – «Маленькие боги»(1994) и «Розовощекий павлин» (2001) – давно библиографическая редкость. Вторая книга у тех, у кого она сохранилась, скорее всего, расклеилась от ветхости, как у меня – так уж она была сделана.
Сын музыкантов, Вольф смолоду стал писателем. Его «взрослую» прозу, которую ценил Олеша, печатали очень скупо (вышла только одна книга, с не лучшими рассказами), но он был более чем успешен как автор книг для детей и подростков. Для себя он сочинял немудреные шуточные стихи («сяду я на саночки и поеду к самочке»). И вдруг, когда ему было сильно за сорок, начал писать лирику. Был дружен с поэтами «Камеры хранения», которые были моложе его на четверть века. В приложении к альманаху «Камера хранения» и вышла его первая поэтическая книга.
Поэзия не спорт, здесь нет чемпионов и рейтингов. Но все-таки настоящие поэты делятся на богов и… полубогов. Полубог может внести огромный вклад в литературу, написать многие десятки хороших стихотворений и даже (в минуту инициации свыше) парочку великих – но все-таки он не житель Эмпирея, земная природа довлеет ему. Пример… – ну, скажем, А.К. Толстой. чтобы не вступать в спор о современниках. И в то же время от поэта, причисленного к сонму богов, может остаться не так уж много, тоненькая книжечка, как от Андрея Николева (Егунова), и его значение в истории литературы как таковой (точнее, в той истории литературы, которую преподают в школах и вузах) может быть не чрезмерно большим. Но все, созданное им, несет дыхание какой-то нездешней музыки. (В этом смысле боги не могут быть «маленькими»). К Сергею Вольфу это относится в полной мере.
Название «избранные стихи» на обложке новой книги несколько вводит в заблуждение – хотя и является авторским. Толком «избрать» свои стихи Вольф не успел; перед нами незавершенная работа – папка, в которой новые стихи, написанные в последние три-четыре года жизни, перемешаны с вошедшими в книгу «Розовощекий павлин»(которая, в свою очередь, полностью включает в себя «Маленькие боги»). К этой книге, как я понимаю, приложено (на правах «части второй») довольно бессистемное собрание других обнаруженных по смерти поэта рукописей. Хотя в аннотации сказано, что это «в основном ранние стихи и экспромты», это не совсем так. Настоящее изучение наследия Вольфа еще не началось. По уму оно должно было начаться восемнадцать лет назад, но мы (те, кто должны были взяться за это), были тогда отвлечены своей суетою. Что уж никак не оправдание.
Еще в аннотации сказано, что третья – посмертная – книга Вольфа отличается от двух первых по тональности. Это правда. В чем же это отличие?
Стихи Вольфа 1980-1990-х годов очень по-разному устроены; некоторые из них построены на остраняющей мультиликационной сверхзаконченноси образов, на своего рода наивном, «детском» глянце, в других же, напротив, есть тревожащая неточность. Но все они проникнуты в конечном итоге нежным, гармоническим чувством – чувством нежного равенства со всеми большими и малыми тварями мира. И в тех старых стихах, которые Вольф включил в свою предсмертную рукопись, это чувство в полной мере ощущается:
Гусеница золотая, я сейчас распахну тебе стены,
Выпорхни по паутинке и уцепись за мох,
Только не делайся бледной, только останься смиренной,
Тихой и молчаливой – такой тебя видит Бог.
Гусеница, ах, гусеница – такой тебя примет Бог.
Гусеница, ах, гусеница – такой тебя любит Бог.
И рядом – стихи 2002 года (датируются по публикации на сайте «Новая камера хранения):
Ты уродился свинкой из дурдо-
С лицом коня,
В блокадном шествуя пальто
За бастурмой,
Ты был практически никак,
Никем, никто,
Наклоном для, наклоном дна, гондоном дня,
Звучаньеи шомбергского «до»,
Гнездом сопли,
Перебиваясь с сухарей –
На сухари…
Совсем иные отношения с миром. Вместо нежности – смятение, а иногда и злость, сарказм. Это отражение тех драматических обстоятельств, внешних, и, в основном, внутренних, в которых находился в эти годы Вольф и о которых написал в своих воспоминаниях о нем Олег Юрьев («Терзания оптический прицел седьмой десяток на меня направил…»). Но все же есть общее, и это общее – полная беззащитность и перед этой нежностью, и перед злостью, перед стоящей за тем и другим чувственной стихией и порожденными ей сюрреалистическими изгибами языка. Когда я говорю о божественной природе, о принадлежности к высшему роду поэзии, я имею в виду в том числе эту беззащитность и связанную с ней свободу.
Больно, ах, больно, ах, холод, о холод какой,
Точно стреляют в тебя за туманной рекой,
Точно стреляют в тебя по утрам из подсохшей реки
Намертво, влет, от бедра, от Петра, от Луки.
Уж кто, казалось бы, в большей, чем Вольф, степени был всю жизнь литератором par excellence, человеком с мышлением и психологией профессионала, сознательно учащимся у классиков, ведущим диалог с современниками, учитывающим редакционные требования и цензурные ограничения. Но вот как лирик он – совсем не «литературен», совершенно, до скандальности, безразличен к антологической законченности, жанровой уместности, читательской презентабельности текста: он знай себе бормочет о частностях, которые знает только он сам и предполагаемый адресат, допускает «вкусные» неловкости и неточности, мешает высокое и важное с бытовым «вздором». И вот из этого как бы дилетантизма, из абсолютной неангажиронности обстоятельствами времени и места, но и будущей хрестоматией (возможной мыслью о ней) рождается высшая свобода. Свобода, в момент которой поэт/человек жалок и бессилен так, как человеку невыносимо, и способен говорить о своей боли так, как человеку непосильно:
Плакал я взахлеб, жевал сигару,
Падал и вставал и ползал в луже,
Превратил в посмешище гитару,
Бил ее, и делалось мне хуже.
Не убил.
Но небо золотилось,
снег закапал, разорались птицы,
я глядел, как ты облокотилась
на меня. Жуя кусочек пиццы,
выпила вина, дошла до стенки,
сквозь нее скользнула – нож сквозь воду,
я упал на тощие коленки,
а звезда под тучей скисла сходу.
Почему Вольф – в числе избранных, причисленных? Именно поэтому. Хрестоматийным часто становится именно то, что попасть в хрестоматию не стремится и в силу этого самодостаточно.
Вторая часть книги демонстрирует, что между ранними «пустяками» («Ты, родная, не сердись, если пропил я сервиз. Ты не бей меня, мон шер, если пропил я торшер») и серьезной лирикой нет такой непроходимой границы, как это, возможно, казалось раньше. То есть, конечно, внимательные читатели уж точно заметят различие между рифмованным кулинарным рецептом, зачем-то напечатанным Вольфом в журнале «Аврора» (этот эпизод описал Довлатовым: знакомые писателя долго гадали, что хотел он сказать этим поступком и какой в нем подтекст; подтекста – не было) и, скажем, такими стихами:
В бухте, черной как агат,
Где зеленая вода,
Ходит, счастлив и рогат,
Человек, сказавший «да».
А в высоких облаках,
Среди карстовых монет,
Ходит в дамских сапогах
Человек, сказавший «нет»…
Но это не значит, что составители книги просто «ошиблись», поместив эти стихи в один раздел. Ранние «пустяки» были различны – в некоторых их них (таких, как «Я хочу учиться на рояле…») есть пусть поверхностная, но лирическая потенция. Мне кажется, в эту – третью – книгу вошло несколько стихотворений, которые служат своего рода связующим звеном между ранним, «трепливым» и зрелым, «настоящим» Вольфом. Когда они написаны – интересный вопрос. Думаю, что для будущего исследователя его наследия проблема датировки вообще будет одной из ключевых. Поэтика Вольфа эволюционировала – но не всегда удается проследить, как именно.
Собрать «главного» Вольфа (где-то 120-130 стихотворений и 10-15 рассказов) и качественно издать его – задача, которую новая книжка не снимает, а, наоборот – напоминает о ней. Пока же есть то, что есть. Тираж 200 экземпляров: мало, но сейчас бывает и меньше; будем надеяться, что какая-то их часть все же доберется до книжных магазинов.