ЕВГЕНИЙ СЫРОВАТКИН
***
обнимая поникшее мясо
не кляни узловая излёт
тут по ветру вздымается насыпь
да и под ноги масть не идёт
глинозём перочинный обувку
клонит лечь на сучки и штыки
и на всякую личную букву
западают собачьи клыки
больше клавишей белые зубы
рад бы скорчить ладошкой бульдог
и присутствия катится убыль
по сверкающим веткам дорог
а в ручьях гепариновой крови
на песчаной подножке ларька
с опрокинутым черепом вровень
одинокая бродит рука
и не может привычных отверстий
обнаружить в коросте волос
словно ищет в потёмках инверсий
но найдёт только то что сбылось
***
во рву невероятном
грибные рты твердят:
«на дольки и на пятна
разрезан газават
кому тюрбан зелёный
на камушке аул
кому шампунь палёный
суккубам на загул
кому команч анчаром
свечение чернит
кому по щам и чарам
скарпель сечёт гранит
кому течёт колечком
под римское очко
кому иначе лечь как
непоротым бочком
кому на муку выйти
не впредь но поперёк
кому блеяньем выпи
разгневать рагнарёк
кому копить котятам
нечаянный разлив
кому каймою с дятлом
сцепиться, оголив…»
но как бы не сверкали
фрагменты и куски
их сумма — вертикали
разделочной доски
***
«… вот это семечко тебе,
а это, значит, мне
трясти в накинутой торбе
на тоненьком ремне» —
бубнит и гладит мертвеца
продрогшая сестра
в просторном образе гребца
условна и востра
он мёртвый лёг на душу ей
пошёл жених по дну
у лебедей под чешуёй
свернуть себе жену
живые шелкова трава
и матушкин платок
жуют потребные права
на труд и поводок
а этот больше ни ногой
не топнет ни с руки
не расплетёт петли тугой
нордической тоски
у самовара кран отверст
на тысячу невест
но тронутый червями перст
едва ли кто доест
и я как ты теперь ты мой
воркую и реку
осой над раненной хурмой
истекшей по глотку
***
Ансамбль
по трубам девственных чудовищ
опознаю поющий край
позолоти мне щёчку овощ
для мёртвых туловищ сыграй
крепи серпы седой надеждой
на ветхой занавеси плюш
пройди рядов учёных между
как миновавший чепчик рюш
виси косынкой пионерской
среди проломленных фигур
затми пятно тирады мерзкой
на гипсе, брошенном в снегу
пусть каждый горн в кладовке тесной
на твой угрюмый юбилей
по паре капель красной песней
плеснёт сиротству тополей
и лишь когда осенний шелест
замажет бурая зима
сойди туда где прежде грелись
жрецы осевшего холма
***
без алмаза не разбиться стеклотаре из сети
там сидит моя жар-птица до положенных шести
погрузив в резинку хвостик мнёт часы переводя
лица в дырочках авосек в тщетном поиске гвоздя
или выбрав автостраду голосует на краю
за оставленное царство в летнем смешенном строю
ждёт покуда навык сгинет у преграды подавать
высохшую кисть в кувшине земляного рукава
видно жестом рефлекторным из пылинок колеи
не поднять слепые зёрна в иллюзорные слои
полстраницы не навеет мёртвый жреческий поклон
тёплым боком батареи не прельстит балкон
только скалится обратно глядя из-под потолка
на коричневые пятна расплетённая рука
словно тени канители голубей и бахромы
три сестрички в общем теле посреди зимы
***
есть шаткий норматив для плоского кармана,
для вылинявших икр под остовом одра —
докуренный вулкан, подсушенная рана,
несимпатичный стон за стенкой до утра.
негромко прозвенев по нашей жизни частной —
о, вымерший трамвай, огонь свидомых лиц —
пусть вдумчивый камыш взойдёт над битой паствой,
ориентир, а не — барьер семи страниц.
ведь почему иным неочевидным вкладкам
дана такая власть над прошлым малыша,
с богатствами в траве и молоком несладким,
внушаемых имён со звёздочки ковша;
самим не уследить, но вечно шепчет кто-то, —
когда бы не оно — летели б эти семь,
как карточный король родительской субботой
над островерхим дном к нейтральной полосе,
и трёхэтажный слог не мнимости воздушных
падением грозил, строительство губя,
а разгрызал бы твердь, радевшую о душах,
но слившую дожди на самоё себя.
***
кто зелёную воду по листьям толкает на речь,
кто тропинками тропика водит лисицу по целому саду,
кто двоит у калитки под юбкой русалочий меч,
приманивший две капли на глаз, а на горло прохладу;
сколь бы чопорно плющ не спускал до земли рукава,
над икрой накладной триедино сводя комара и омара,
от кирпичной печи у голландской сорочки гудит голова,
а надорванный ворот осенней помадой замаран,
круговым заблуждением дерева делится срез,
доводя до петли старика, бинтовавшего палец
бечевой со креста, обернувшейся сварой колец,
над которыми сушит ручьи холостой постоялец.
знаю, проводы в том пешеходном году брали верх
над обидой, бредущей под зонтик упругий ютиться,
и печали плюща пресекались утробным молчанием тех,
кто до срока смахнул переимчивый гул со страницы.
винтовая аллея упавших скамей для уставших семей
поднимала над городом вертел тенистых ступеней,
восхитительной нитью направленный в сумраке змей
реактивной гремучей струи представлялся степенней,
за линованный лист по оранжевой круглой спине
убегали петитами пятна игрушечных судеб,
шелковистые звери моргали в отвесной слюне,
прижигали звезду на фаянсовой сорной посуде.
***
кто-то шепчет осколкам во рту
как порезы и выемки прятать,
разнимая краёв полноту
и тряпичную барскую мякоть;
будет в августе хрустко округ,
амплуа угодивших под поезд
оттенит амплитуду подруг,
над мечами заткнувших за пояс
нечто ставшее пылью при нас,
то есть вещью, чей звук ещё тише,
чем вращение залитых глаз
у горгульи низринутой с крыши
и поплывшей над мирным двором
с бастионами мусорных лакун
подсластить худосочным ребром
рацион оскоплённым собакам.
***
… рассержен он, несвеж, обезображен,
но если мы с тобою набок ляжем,
прикрыв рукою заоконный гул,
в дождливом ухе — мраморном колодце —
ночное облако неспешно обернётся
уродцем на померкнувшем лугу,
и в молниях, ветвящихся над сеном,
мы высмотрим растерянного Севу,
подпавшего под масловскую твердь:
художники колдуют над отравой,
по склону рассыпаются отарой,
как тапочки, сминающие смерть.
***
Парковая мавка
повилика земная озёрная
иноземного горла коснулась
для него ли безвольные зёрна я
запираю в ратин и сутулость
как он плыл мы его и не чаяли
по оливковой летней аллее
помню оба брикета растаяли
на ракетке в руке возле ели
говорил позабыл о предчувствии
а неделю как встретил предтечу
будто я постоянно учусь у ней
опираться на твёрдые речи
говорил и твердил мне про лопасти
будто воздух у них за оградой
только божьих годится жуков пасти
да биплан обтекать над парадом
я смеялась, а он гуттаперчевый
всё просил за кота-копьеносца
на часах мол в урчание вечера
ни одно копьецо не вопьётся
ибо время шарманка карманная
карамель на фанерке для белок
и венок примеряла романа я
у осины чей ветер так мелок
ЛУГОВАЯ АРФА
(для двух совсем детских голосов)
1.
я лёг на травяной бугор,
нависший над водой,
и начинаю разговор
с невидимой тобой,
и мне не важно, как поймут,
куда потом пойдут,
нашествию сердечных смут
я больше не редут,
сопротивление тому,
чего в помине нет,
сейчас напомнило Фому,
приметившего свет
в сквозном отверстии, — как тот
загадочный осёл,
он выход опознал и вход
и сразу понял всё.
2.
оставьте круглому столу
кормить синичку с рук,
стеклянную свою стрелу
разбейте о каблук;
на заострённые концы
простёртых крыльев птиц
давно наложены щипцы,
таких как я девиц.
перо от пары глаз в траве
зависимо пока
и крапинки на голове
не спрячут облака,
дождя упала пелена,
открылись все пути,
из-под навеса я одна
сама должна уйти.