ВАЛЕРИЙ ДЫМШИЦ
«МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО ТОЧКА БЕЗУМИЯ»
Опыт комментария
Одно из самых темных, точнее, непрозрачных произведений Мандельштама — это написанное в 1937 г. стихотворение «Может быть, это точка безумия». Вот оно:
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя —
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.
Так соборы кристаллов сверхжизненных
Добросовестный свет-паучок,
Распуская на рёбра, их сызнова
Собирает в единый пучок.
Чистых линий пучки благодарные,
Направляемы тихим лучом,
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом, —
Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, —
Только их не спугнуть, не изранить бы —
Хорошо, если мы доживём…
То, что я говорю, мне прости…
Тихо-тихо его мне прочти…
15.03.1937. Воронеж
Объяснение одного из самых известных и самых непонятных стихотворений, пересказ своими словами «что хотел сказать» (что хотел, то и сказал!) поэт – дело, на мой вкус, не вполне доброе. Мандельштам сознательно регулировал «коэффициент пропускания» (оптические метафоры еще пригодятся) своих стихотворений – от вполне прозрачных до полностью поглощающих свет. В этом стихотворении, как и во многих других, непрозрачность – часть замысла, особое качество текста. Любая дешифровка, претендующая на конечность и однозначность выявленного смысла, отдалит нас от авторской установки на «непонятность», а значит парадоксальным образом сделает стихотворение еще менее понятным.
Тем не менее, рассуждения о происхождении образов, из которых построено стихотворение, вполне возможно. Стихотворение не станет понятней в целом, но станет, быть может, понятней то, как и из чего оно построено, что дало толчок этому «строительству».
Центральный «персонаж» первой строфы — это «узел жизни». Меня вполне устраивает понимание этого словосочетания, предложенное гебраистом и физиком Михаилом Носоновским, считающим, что это отсылка к стандартной евлогии (благопожеланию), которой заканчивается любая еврейская эпитафия. Он пишет по этому поводу вот что (цитирую в сокращении):
В конце почти любой еврейской эпитафии встречается выражение: «Да будет его/ее душа завязана в Узле Жизни», часто сокращаемое до аббревиатуры תנצבה. В словаре Шапиро выражение תנצבה переведено как «царствие ему небесное». Это выражение восходит к стиху из Первой Книги пророка Самуила (Первая Царств) [I Сам 25:2]. Там оно употребляется в другом смысле. «Да будет душа господина моего завязана в Узле Жизни вместе с Господом» означает там «да не умрет он» или «да хранит его Бог». Исходный библейский стих подразумевал лишь пожелание остаться в живых, поскольку в Библии отсутствовала концепция бессмертной души. Однако большинство еврейских комментаторов понимали выражение «Узел жизни» (צרור החיים) как указание на Загробный мир или на Престол Славы, под которым индивидуальные души возвращаются к своему Божественному источнику. Талмуд (Шаббат, 162б) говорит: «Души праведников сокрыты под Престолом Славы, как сказано «душа моего господина, да будет завязана в Узле Жизни»». Согласно Талмуду, словами «да будет душа его / ее завязана в Узле Жизни» ангелы встречают праведников на том свете. Обычай произносить эти слова при поминовении усопших возник в средневековой Европе, и формула вошла во многие еврейские поминальные и заупокойные молитвы. М. Фогельман в статье на иврите в журнале “Сион” за 1961 показал, что в раввинистической литературе “Узел жизни” означает совокупность всех душ людей. Оттуда, из совокупности душ под Престолом Славы, душа может быть извлечена и снова послана на Землю. Туда же она возвращается после смерти (Носоновский М. “Узел жизни, в котором мы узнаны и развязаны для бытия” – от эпиграфики к Мандельштаму и обратно // Заметки по еврейской истории, №7(193), июль 2016 года.).
Мандельштам не был знатоком иудейской традиции, но выражение «узел жизни» и его связь с надгробной эпиграфикой и с верой в загробное существование не требуют существенной эрудиции и известны всякому, кто хотя бы раз побывал на еврейском кладбище.
Имея в виду предложенное объяснение, приступим к толкованию первой строфы.
Первый стих. «Точка безумия» — это, кажется, то, что в обиходной речи называется «пунктик». Словарь определяет это слово как «навязчивая идея». Слово «пунктик» происходит от лат. punctum — «укол, точка». Этого, пожалуй, можно было бы не объяснять, если бы «точка» через свой латинский эквивалент не была связана с синтаксически параллельной «совестью» через частотное выражение «укол совести».
Второй стих. «Совесть твоя» – очевидно, совесть кого-то, с кем поэт вступает в диалог.
Повторяющееся в первых двух стихах «может быть» демонстрирует неуверенность в том, что же он такое – этот «узел жизни» – нечто субъективное или объективное, моя блажь («точка безумия») или твоя совесть, твое желание быть честным. Слово «совесть» здесь можно понимать в значении «честность». (Ср. «поступать по совести», то есть честно.) Если это не моя навязчивая идея, а «совесть твоя», то есть «честность твоя», то «узел жизни» – это способ честного, справедливого, совестного загробного воздаяния, а именно, бессмертия за гробом. Загробное воздаяние естественным образом ассоциируется со словом «суд», а «суд» образует амальгаму с «совестью» благодаря термину «совестный суд», учреждению, существовавшему в России в 1775 – 1866 гг. По словам Ключевского: «Совестный суд должен был прежде всего стараться мирить тяжущихся». Таким образом, слово «совесть» вполне вмещается в семантическое поле, определяемое словами «честность, справедливость, воздаяние, примирение». Если все сказанное верно, тогда местоимение «твоя» означает либо «Божья», либо того, кто уверен в Божественном воздаянии.
Конец первой строфы. В этом царстве Божественной справедливости мы «узнаны», наделены подлинной индивидуальностью и «развязаны для бытия», то есть обрели жизнь вечную. То, что скорбящий считает «завязыванием в Узле Жизни», оказывается «развязыванием для [подлинного] бытия».
Вторая строфа – развернутая метафора этого Узла Жизни, в которой появляется ключевое для стихотворения слово «кристалл». Прежде чем переходить к разбору второй строфы, отмечу, во-первых, что в середине 1930-х гг. Мандельштем серьезно интересуется естественными науками и, во-вторых, слово «кристалл» – одно из главных в «Разговоре о Данте» (1933).
Стихотворение «Может быть, это точка безумия» содержательно проанализировано в связи с «Разговором» в работе Марины Глазовой «»Божественная комедия» Данте в поэзии Мандельштама 1930-х гг.» (Койнонія. Вісник ХНУ ім. В. Н. Каразіна. Вип. №55. С. 192 – 2010.) В этой статье обсуждаемое стихотворение подробно увязано с «Разговором», выявлены ключевые слова (например, «паук»), встречающиеся в других произведениях поэта, но отсутствуют значимые для обсуждения естественнонаучные аллюзии. Между тем, «Разговоры» полны искренних восторгов по поводу оптики и кристаллографии, которые, по мнению Мандельштама, только и могут дать действенные ключи к пониманию «Божественной комедии».
Приведу соответствующие цитаты. Начну с конца. Ближе к окончанию книги, в XI главе «Разговора» Мандельштам признается в своей любви к камням (недаром его первая книга названа «Камень»), говорит о кристаллах как о помощниках и советчиках, вспоминает счастливые дни, проведённые в Коктебеле за собиранием минералов:
Внутренность горного камня, запрятанное в нем алладиново пространство, фонарность, ламповость, люстровая подвесочность заложенных в нем рыбьих комнат — наилучший из ключей к уразумению колорита «Комедии».
Минералогическая коллекция — прекраснейший органический комментарий к Данту.
Позволю себе маленькое автобиографическое признание. Черноморские камушки, выбрасываемые приливом, оказали мне немалую помощь, когда созревала концепция этого разговора. Я откровенно советовался с халцедонами, сердоликами, кристаллическими гипсами, шпатами, кварцами и т. д. (Мандельштам О. Разговоре о Данте. М.: Искусство, 1967. С. 53).
Гораздо содержательней этого финального лирического отрывка есть ещё два, предшествующих ему. Вот первая половина III главы, трактующая о «Божественной комедии» как о кристалле:
Вникая по мере сил в структуру «Divina Commedia», я прихожу к выводу, что вся поэма представляет собой одну, единственную, единую и недробимую строфу. Вернее, не строфу, а кристаллографическую фигуру, то есть тело. Поэму насквозь пронзает безостановочная, формообразующая тяга. Она есть строжайшее стереометрическое тело, одно сплошное развитие кристаллографической темы. Немыслимо объять глазом или наглядно себе вообразить этот чудовищный по своей правильности тринадцатитысячегранник. Отсутствие у меня сколько-нибудь ясных сведений по кристаллографии — обычное в моем кругу невежество в этой области, как и во многих других, — лишает меня наслаждения постигнуть истинную структуру «Divina Commedia», но такова удивительная стимулирующая сила Данта, что он пробудил во мне конкретный интерес к кристаллографии, и в качестве благодарного читателя — lettore — я постараюсь его удовлетворить. (Ibid. С. 19).
Отмечу две детали: во-первых, по Мандельштаму, поэма Данте, повествующая о совокупности живущих за гробом, то есть в Узле Жизни — это кристалл; во-вторых, поэт высказывает намерение ликвидировать «невежество в области кристаллографии», поскольку Данте «пробудил к ней интерес». Поэт постоянно готов расширять свой научный кругозор, о чем, например, свидетельствуют его стихи и статьи о биологии и биологах.
Это намерение выполнено уже к VI главе «Разговора», в которой Данте уподобляется современному физику-экспериментатору. Мандельштам призывает поэзию позавидовать кристаллографии: в своем воображении он уже кристаллограф, дразнящий поэта-невежду.
Поэзия, завидуй кристаллографии, кусай ногти в гневе и бессилии! Ведь признано же, что математические комбинации, необходимые для кристаллообразования, не выводимы из пространства трех измерений. Тебе же отказывают в элементарном уважении, которым пользуется любой кусок горного хрусталя. <…>
Я утверждаю, что все элементы современного экспериментирования имеются налицо в дантовском подходе к преданию. А именно: создание специальной нарочитой обстановки для опыта, пользованье приборами, в точности которых нельзя усумниться, и проверка результата, апеллирующая к наглядности.
Ситуация двадцать шестой песни «Paradiso» может быть определена как торжественный экзамен в концертной обстановке и на оптических приборах. Музыка и оптика образуют узел вещи.
<…> Кружащий нам головы мефисто-вальс экспериментирования был зачат в треченто, а может быть и задолго до него, и был он зачат в процессе поэтического формообразования, в волновой процессуальности, в обратимости поэтической материи, самой точной из всех материй, самой пророческой и самой неукротимой. <…> (Ibid. С. 34 – 36).
Тут же Мандельштам доказывает современный характер мышления Данте-физика цитатой из «Чистилища» (XV, 16—21) в собственном подстрочном переводе:
«Подобно тому, как солнечный луч, ударяющий о поверхность воды или в зеркало, отпрядывает назад под углом, который соответствует углу его падения, что отличает его от упавшего камня, который отскакивает перпендикулярно от земли, — что подтверждается и на опыте, и на искусстве…» (Ibid. С. 37).
Мандельштам твердо знает, что основной метод постижения свойств материи – это оптика, взаимодействие вещества со светом. Он связывает музыку со светом, указывая на волновую природу звука и света, и считает саму европейскую культуру с ее музыкой, физикой и поэзией, пронизанной интересом к волновым явлениям:
Вальс по преимуществу волновой танец. <…> В основе вальса чисто европейское пристрастие к повторяющимся колебательным движениям, то самое прислушиванье к волне, которое пронизывает всю нашу теорию звука и света, все наше учение о материи, всю нашу поэзию и всю нашу музыку. (Ibid. С. 34).
В сухом остатке для дальнейшего разбора остается вот что: 1) кристалл как сложно устроенная структура, обладающая так называемым «дальним порядком» — это образ универсального, при этом умопостигаемого совершенства; 2) физика изучает кристаллы, используя оптические методы; 3) Данте Алигьере подобен современному физику-экспериментатору. Между прочим, присутствует в этих рассуждениях и значимое для обсуждаемого стихотворения слово «узел»: «Музыка и оптика образуют узел вещи».
Вернусь к стихотворению.
Во второй строфе наконец появляется нечто очевидное, то, что все комментаторы (Гаспаров, Айзенберг, Глазова) понимают одинаково: уподобление кристалла готическому собору с его пучками сходящихся в сводах нервюр. Образ готического собора для Мандельштама значим еще со времен «Камня». К образам своей первой книги поэт возвращается как раз в марте 1937 г.: сразу после «Может быть, это точка безумия» написаны «итальянские», антифашистские стихи «Рим» и «Все твои, Микель-Анджело, сироты…», насыщенные архитектурными мотивами и отсылающие к поэтике «Камня».
Неочевидно другое. Вся вторая строфа представляет собой развернутую метафору-концепт (в духе поэтов-метафизиков XVII в.), связанную с первой через слово «так». То есть готический собор-кристалл (он же отчасти и «Божественная комедия» — она тоже кристалл) подобен Узлу Жизни, в котором мы (то есть мы все) были или будем завязаны, чтобы обрести подлинную индивидуальность («быть узнанными») и подлинное бытие. «Божественная комедия» — современница готических соборов. И поэма Данте, и готические соборы населены сотнями фигур – прелестных, гротескных и страшных. Их так много, что всех запомнить решительно невозможно. Наконец, «Божественная комедия» — наиболее подробное описание потустороннего мира. То есть Узел Жизни (он же поэма Данте) подобен кристаллу (он же готический собор).
Почему кристаллы «сверхжизненные»? Что значит этот странный эпитет? Объяснений может быть несколько. Например, готический собор, как и пчелиные соты (ср. «над созданием тринадцатитысячегранника работали пчелы» «Разговор о Данте»), строят роем, всей коммуной; строят много поколений подряд – одной жизни точно не хватит. Однако, главным образом, дело в другом. Кристаллы во многих отношениях напоминают живые существа: мы говорим о зародышах кристаллизации; кристаллы растут; кристаллы обладают наследственностью — маленький кристаллик в процессе роста воспроизводит свою кристаллическую решетку. Но жизнь кристаллов — сверкающая и симметричная — это сверхжизнь по сравнению с жизнью живых существ, суетливой и исполненной страданий.
Ребра есть у соборов (рёбра жесткости конструкций, пучки нервюр) и у кристаллов (ребра элементарной ячейки, исходящие из одной вершины). Сплетение этих ребер, их завязывание и развязывание, порождает образ паутины, которую сплетает «свет-паучок». Тем самым кристаллы похожи на Узел Жизни.
Почему же этот «паучок» — «свет»? Потому что Мандельштам, несомненно, знал об оптических методах изучения кристаллов, в том числе о важнейшем из них — рентгеноструктурном анализе, поскольку, интересуясь кристаллографией об этом невозможно не знать. (Здесь и далее я не поясняю физические термины, полагая, что Википедия с этим справится заведомо лучше.) Еще в 1912 г. Макс фон Лауэ изучил дифракцию рентгеновских лучей, пропуская их через монокристалл, за что почти мгновенно в 1914 г. получил Нобелевскую премию. Дифракционная картинка позволила «увидеть» элементарную ячейку кристалла, те самые «рёбра». Пучок (еще одно слово из стихотворения) рентгеновского излучения «распускает» кристалл на дифракционные пятна, которые позволяют однозначно собрать его, установив структуру ячейки.
В третьей строфе разговор начинается как будто заново, без всякой связи с предыдущим. В ней появляется значимое словосочетание «чистые линии». Похоже здесь речь идет еще об одном оптическом методе – спектроскопии. Слово «линия» в спектроскопии ключевое.
Здесь следует вспомнить еще одного выдающегося физика и несомненного родственника поэта, академика Леонида Исаакович Мандельштама (1879—1944). Как известно все Мандельштамы родня и все родом из литовского местечка Жагоры (современное название Жагаре). Среди них одних поэтов как минимум четверо, крупный архитектор, целый ряд видных инженеров, филологов, юристов, врачей и коммерсантов. Тем не менее известней всех Осип – великий поэт и Леонид – великий физик. В основе разнообразных исследований академика Мандельштама лежал постоянный интерес к волновым процессам, в том числе к оптике и спектроскопии. Его самое известное достижение — это эффект комбинационного рассеяния, который он открыл в 1928 г. совместно с Ландсбергом и одновременно с индийскими физиками Раманом и Кришнаном. Эффект заключается в том, что в рассеянном материей свете появляются дополнительные спектральные линии, которых в исходном свете не было. Явление комбинационного рассеяния Мандельштам наблюдал несколько раньше индийцев, а результаты опубликовал на две недели позже. В результате Нобелевскую премию дали Раману. В те времена Нобелевский комитет давал премию всегда одному человеку, и ее не получил даже соавтор Рамана — Кришнан. (В наше время дали бы всем четверым.) Комбинационное рассеяние (его на Западе называют «эффектом Рамана») лежит в основе очень продуктивного спектрального метода, который позволяет судить о строении вещества и называется рамановской спектроскопией (в России — спектроскопией комбинационного рассеяния). Мандельштам и Ландсберг обнаружили комбинационное рассеяние света в кристаллах, а Раман и Кришнан — в жидкостях; так что, по существу, это были две разные работы, хотя и основанные на одном и том же физическом явлении.
Леонид Мандельштам был одним из самых прославленных советских физиков. В 1929 г. он стал академиком, в 1931 г. получил Ленинскую премию, в 1936 — премию им. Менделеева. О таких героях советской науки много и заслуженно писали в газетах. Трудно представить, чтобы поэт, которого серьезнейшим образом интересовали кристаллы, оптические явления и волновые процессы, не заметил человека с фамилией Мандельштам, который с огромным успехом занимался всеми этими сюжетами.
Если во второй строфе «пучки рёбер» — это ребра элементарной ячейки, исходящие из одной вершины, то в третьей строфе «чистых линий пучки благодарные» — это пучки спектральных линий, «направляемые», то есть порождаемые лучом света при его взаимодействии с кристаллом. Здесь, конечно, ассоциация гораздо более зыбкая, чем в предыдущей строфе. Существенней иное. Вторая строфа «обсуживает» первую, кристалл сопоставляется с «узлом жизни». С третьей строфы начинается совершенно новая, посюсторонняя история, продолжающаяся в том числе на уровне синтаксиса (третья строфа заканчивается запятой) в четвертой. Стихотворение четко делится на две равные половины.
Во второй некоторое «светлое завтра» должно стать не поту-, а посюсторонним — «здесь, на земле, а не на небе». Почему так, остается только догадываться. Возможно, поэт противопоставляет «сверхжизненную» конструкцию кристаллов, подобных «Божественной комедии», открытиям, сделанным его согражданином и родней Мандельштамом. Советская физика, в отличие от средневекового визионерства, сулит Царство Божие «на земле». Как бы то ни было, вторая часть отчетливо противостоит первой.
В четвертой строфе появляется музыка, неизменно сопутствующая в «Разговоре о Данте» суждениям о волновых процессах. Таким образом, все ключевые термины «Разговора» оказываются использованными.
Финальное двустишие — самое простое и самое загадочное — едва ли поддается интерпретации. Выскажу робкую догадку: Мандельштам просит прощения за только что высказанное и в качестве исправления хочет выслушать какой-то текст от собеседника, на диалоге с которым («совесть твоя») с самого начала построено всё стихотворение. Быть может, речь идет о «Божественной комедии», от которой он «отрекается» во второй части стихотворения, а теперь готов слушать ее снова. Все это, конечно, очень зыбко.
Предложенные «объяснения» ничего, конечно, не объясняют, но позволяют предположить, от чего отталкивался Мандельштам для того, чтобы написать свое многозначное и непрозрачное стихотворение.