РОСТИСЛАВ ЯРЦЕВ
БОГДАН АГРИС: ПОЭЗИЯ КАК ОНТОЛОГИЧЕСКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ
1.
Смерть поэта — горький повод для разговора о его творчестве. Но с этим разговором начинается для поэта (по формуле Елены Шварц) «жизнь после жизни». Смерть поэта для его современников — пробный камень благодарности. Ни один поэт при жизни, кажется, не удостаивался должного признания. Одиночество сопутствует поэзии вернее успеха. Поэт уходит в стихи, чтобы избыть экзистенциальное одиночество. Лишь одни стихи могут его осчастливить. Его и многих других людей. Такова награда поэта. Другой не бывать.
Смерть поэта — продолжение его бессмертия, которое нигде не начинается и никогда не перестаёт; и всё же больно понимать, что ты мог подарить поэту в его земной жизни больше слов благодарности и любви, чем успел. Но поэты странный народ. Нам легче решить, что поэт N. — переоценён, чем признать, что все мы — недооценены.
2.
В Богдане всегда жила воля к полёту с переломленными крыльями. Его оперённый мужеством стих — вызов всему одряхлевшему и косному, нахохлившемуся и сонному. Пробуждение, взмах, сполох, даже взрыв его стиха заставляет встрепенуться и припомнить вынесенный Пушкиным вердикт: «мы ленивы и нелюбопытны». У Богдана Агриса не найдёшь ни тени поэтической лени. Всякое слово в стихе совершает смысловой вираж. Всё подвластно метаморфозам и всё живо, всё внимательно и всё восхищено всем! Ни у кого другого в стихах не слыхал я столько восклицательной интонации, срывающейся с обрыва в небо протяжным «О!..».
Древние оды Пиндара,
юношеская анакреонтика Пушкина и юрьевские сполохи «второго модерна»
перекликаются в стихах Богдана Агриса, ищут дружбы и спора — и дело спорится,
вопрошая о бытии самого себя со всей ответственностью перед лицом смерти.
3.
«Предписывающая
концептуализация»: этот принцип порождения художественного мира часто можно
встретить в работах современных поэтов (пост-)постмодернистской формации. Поэт
в такого рода «проектах» выступает в роли «деятеля искусства», арт-менеджера
самого себя в самом утилитарном смысле. Есть целевая аудитория, и есть её
«болевые точки», в которые планируется попасть загодя известным методом. Сам
метод есть альфа и омега высказывания, он держит текст в жёстких рамках
концептуальной озабоченности, плодящей реплики внутри предлагаемого социокультурного
сценария, собранного из обломков различных дискурсов. Даже если слово-концепт
обладает метафизическим измерением, оно из него вываливается, выламывается в здесь-и-сейчас.
Не то чтобы у автора есть иллюзия, будто поэзия способна поменять мир; но
соблазн представить эстетическое высказывание в качестве прямого социального
(воз)действия овладевает автором прочно, часто — навсегда.
Из
интервью Богдана Агриса Ольге Балла и из его стихов мы
знаем, что он избегал обеих крайностей. В упомянутом интервью поэт называет
движущую силу и метод своей работы: «онтологическое воображение». Агрис
непринуждённо современен. Он не эксплуатирует готовые рамки и сценарии, но
исподволь сообщает им необычайное. Свободная сообщительность данных и «возможных»
миров — вот живая и новая весть поэзии Богдана Агриса.
4.
Две книги, вышедшие при жизни Агриса, демонстрируют развитие, которому хочется поучиться. Случайные ходы, случавшиеся в дебютном «Дальнем полустанке» (2019), немыслимы в «паутине повилике» (2021): слишком тонкий слух развил в себе поэт, слишком резко освободился от юношеских влияний (Мандельштам и Блок). Но и то, что принималось во внимание Агрисом далее, то, что выведывалось им у позднейшей (неофициальной позднесоветской) поэзии, — стало для него вызовом: мировоззренческим и эстетическим.
Уже в первой книге Агрис
предчувствует:
В конце концов на
корешках травы
Проступят имена совсем иные —
Хорошие, глазастые, льняные.
И контуры двуокие совы
Ещё очертят книги травяные.
Так и вышло. Обе книги Агриса (и третья, дописанная при жизни поэта, но ещё не увидевшая свет) породили пугающе щедрое пространство миров, где жизнь напитывается словами, а не тратится.
Широко известный тезис
Бродского («поэзия — колоссальный ускоритель сознания») можно дополнять
применительно к каждому поэту по-своему. Для Агриса поэзия — не столько
ускоритель, сколько освободитель сознания. Не в смысле хаотизации без того
хаотичного мира, но в смысле воли к повороту пути: отсюда — Туда — и обратно. В
этом отношении Богдан Агрис как мало кто реабилитирует «Очарованное Там»
русского романтизма, не впадая в онтологическую ересь и не позволяя себе
эскапистского дурновкусия. Романтический модернизм Агриса весь — в живописании
духа, в соработничестве природе вещей, в их тайной жизни.
5.
Таинственно и необъяснимо явление поэта. Не буквален и не удобен поэтический язык и образ мысли Богдана Агриса. Его монологи и хоры растут из спора философской и лирической стихий, его тезаурус — из древности, выброшенной в разговорное безумие нового фольклора. Блок «Двенадцати», помешанный с Пушкиным и Юрьевым, вбегает в поэму Агриса «На лёгком острове». Петербург узнаёт и не узнаёт себя на новом мифологическом портрете. Миф персональный, персонифицированный, но и стёртый в прах неизбежных превращений. «Мир, взорвавшийся тыльной травой» (открывающий вторую книгу поэта) — и мир, возвратившийся бессмертьем: «ходи мне лживая вода / по кругу острому / я буду жив тебе всегда / на лёгком острове».
Блоковской жалости о мире вторит безжалостность собственной судьбы: «звезда огромная болит / в остуде ломаной / навалят на спину кули / давно оскомина / ходи мне вдоль и поперёк / сознанье ходкое / я стану тонким январём / небесной лодкою». Герой не без дерзости утверждает ужас провиденциального восторга: «буду я тогда сочтён в отцы / буду древен».
Если поэтическое
ускорение, то лишь такое: во все времена сразу, отовсюду в везде и навсегда.
Воображение не терпит тюрьмы предопределения, ибо служит невозможному. Ему и
служил Богдан Агрис.