ПРАВО ГОВОРИТЬ
Алексей Порвин. Песня о братьях. — М.: НЛО, 2024.
Алексей Порвин. Попытки говорить по-русски. — СПб.: Издательство Яромира Хладека, 2025.
Алексей Порвин всегда отличался большой продуктивностью, что имело две стороны: с одной стороны, большое количество качественных, мастерских, отмеченных авторской индивидуальностью текстов всегда впечатляет; с другой, есть риск уменьшения значимости отдельного стихотворения, которое заведомо оказывается не абсолютно уникальным речевым актом, обладающим окончательностью, а некой репликой в диалоге поэта и мира, ждущей продолжения. Следовательно, эти стихи, в которых Порвин со своей обычной метафизической тщательностью рассматривает внутреннее устройство бытия/языка, и надо читать как часть бесконечно звучащей и как бы не совсем человеческой (не совсем авторской?) речи. В прежних стихах, с их постоянной формальной структурой (шестнадцать строк дольника, обычно рифмованного) и рационалистической (безумно-рационалистической) установкой, эта «серийность» может означать движение вдоль вещного мира — движение наблюдателя. Но уже «Ямбы», открывающие «Песню о братьях», построены иначе (исчезновение рифмы здесь лишь условный знак, символизирующий изменение поэтики):
Не исчезало зрение, но уходило
в простор обменный, загрудинный:
спускалось, как шахтёр, в биенье
пластов, таящих вечные запасы
возобновленья мира — и оттуда
так ясен взгляд, что не о чем молчать.
Здесь — не движение вдоль мира, не созерцание его вещей, а погружение внутрь него, непосредственное переживание стихийного существования материи — и в то же время самого процесса речи, который тоже оказывается одной из стихий:
Соударяясь, порождая звуки,
всё говорили, стали называться
местоименьем «ты», когда решило
адресоваться время, слабо различая
в толпе частиц отдельность фразы…
В принципе, «Ямбы» — отдельная и большая (150 стихотворений!) книга, но она составляет лишь первую половину издания НЛО. Вторая часть — поэма «Песня о братьях», и именно ей посвящена большая часть предисловия Екатерины Захаркив. К сожалению, щеголевато-«птичий» (на грани пародии местами) язык этого предисловия немного скрывает содержащийся в нем проницательный анализ поэмы:
«Хотя оба брата противостоят предначертанной им нормативной гетеросексуальности и маскулинности, запустившей машину войны и насилия, «мужская» версия (Геловроний) все же представлена как концепт, вмещающий всеобщность, конкретику, универсальное знание и др. Тогда как сущность-женщина (женское, Пелеоглий) занята «чем-то неопределенным» и расположена в зазоре — даже соединение основ в словообразовании названо «женской промежностью».
Поэма наполнена эротизированной лексикой, образами и намеками. Параллельно с этим разворачивается история современной России… О такой расщепленности и стремлении к различным дискурсивным напластованиям в этой части рассуждения можно подумать через понятие клиторального чтения Катрин Малабу».
Бог уж с ним, с клиторальным чтением (читать можно, как известно, самыми разными частями человеческого тела), но что правда, то правда: перед нами странный эпос о человеческой жизни, в которой политика и сексуальность причудливо смешиваются друг с другом в атмосфере ограничений, запретов и «принудительной маскулинности». Геловроний и Пелеоглий (две проекции одного сознания, под конец превращающиеся в Константина и Яна) проживают как бы всю историю — от античности до XX и XXI века, историю, в которой находится место и войне, и любви, и путешествиям, и воспоминаниям о бесчисленных (ложных?) идентификациях:
Не позабыть коллекцию отца — россыпь значков
Их носили октябрята, люди из НКВД,
Гестапо и Гитлерюгенда, люди из КГБ,
Тайной полевой полиции, композиторы-неоклассицисты,
пекари, подметальщики, топ-менеджеры, лауреаты,
коммунисты, гоплиты, центурионы, прерафаэлиты,
пацифисты, озерные поэты, рокеры, рэперы,
ландшафтные дизайнеры, служители корпораций,
анимешники, президенты, плакальщики, уринаторы,
двачеры, жрецы, санитарки, готические архитекторы, готы…
Раздвоенность, воплощенная в героях, под конец объясняется: за ними стоит один герой-рассказчик, воплотивший таким образом свой особенный физиологический опыт:
Мне было восемь, когда слепота начал
подбираться ко мне
С тех пор бинокулярное зрение ведет свою
уклончивую игру, мои глаза сообщают мозгу
две разных картинки
Всё, о чем я говорю можно свести
к попытке совместить два плоских мира, породить объем
Это же стремление – породить объем путем соединения как бы несовместимых картинок — очевидно в книге «Попытка говорить по-русски». Само название ее заставляет задуматься — речь идет о попытке «быть понятным» или о психологической невозможности дальше пользоваться родным языком и ее преодолении? Даты «2014-2024» сами по себе несут сложную информацию. С одной стороны, перед нами предположительно «разный» Порвин, так как в этом промежутке его поэзия принципиально изменилась; с другой — это десятилетие разыгрывающейся по нарастающей (и подспудно чувствующейся в каждой строке поэта) политической трагедии. И реакция на эту ситуацию — в первом и программном стихотворении книги. Когда бы ни были написаны эти строки, они прозвучали — так, как прозвучали — именно в 2025 году и в контексте нынешних разговоров; это отповедь тем, кто спешит отречься именно от того, за что в первую очередь следует держаться, сопротивляясь тирании:
Попытки говорить по-русски — вы ангелы
Свет ваших крыльев можно разливать бутылкам
словно отбеливатель, — и раздавать этому многолюдью
едва различимому под толстым слоем танковой гари
Дальше идут прекрасные «просто лирические» стихи — из лучших образцов той своеобразной лирики, которой поэт пятнадцать лет назад составил себе имя; но в контексте, заданном первым стихотворением, они звучат по-новому. Поэт заново утверждает возможность и ценность таких стихов — более того, их целительность:
Зрение взросло из почвы,
но главное не расскажет:
кто видит больше прочих — траве подобен
мягкой, едва живой
Стебель на ветру, ты — способ
смотрения на округу,
покачивайся в ритме неуловимом,
чувствуя корень свой…
Но не случайно и этот раздел завершают мотивы войны, стрельбы, огня — пусть в каком-то фантастическом, метафизическом, мистическом пространстве. Названия последующих разделов говорят сами за себя — «Пойманный безоружным», «Это граница», и, наконец, «Стихи февральского года». Война становится не темой, а способом (чуть не единственным) говорить о человеческом существовании.
У самых стен дорожного рынка
темнеют снаряды, забывшие, как взрываться,
в сторону границы глядят, куда их память
ушла, превратилась в беженцев, в усталые шаги
Выстрелы, бои, границы как навязчивая и тревожная тема (и тут нельзя не вспомнить стихи одного из сверстников Порвина — почти замолчавшего сейчас Владимира Беляева), какие-то прорывы в апокалиптическое будущее — и постоянное возвращение к исходно заданной теме — говорению на русском языке, к попыткам говорить на нем, к праву говорить на нем (и праву говорить как таковому):
Мы ходим внутри у права говорить,
нащупываем его стены, они подвержены гниенью
сильнее, чем всё остальное: ищем выход
туда, где есть медпомощь и воздух плотен от летящих пуль
Это «право говорить» и есть последний из предлагающихся к рассмотрению ответов. Именно за него имеет смысл сражаться — и именно в нем есть выход из вечной войны. Тема речи как самодовлеющей и искупительной реакции, начатая «Ямбами», таким образом замыкается.