О СТИХОТВОРЕНИИ НОМЕРА (Полина Барскова, Екатерина Боярских, Андрей Гришаев, Софья Дубровская)
ПОЛИНА БАРСКОВА
Для меня это стихотворение является воплощением яростной попытки смотреть на вещь так, как будто на нее никогда не смотрели прежде, как будто здесь и сейчас ее впервые пытаются увидеть,определить, понять, присвоить. Натурфилософ Заболоцкий здесь отваживается говорить голыми, совершенно простыми, «бедными» словами, определяя только такую попытку, только такое говорение как настоящее, интересующее его творчество. То есть задача такого искусства: видеть впервые, видеть заново самые «простые», привычные вещи жизни (дом, корова, дерево), и этот процесс превращает мертвое в живое, а может, соединяет мертвое и живое доселе невиданным образом, что также дает задаче, работе Заболоцкого мессианское измерение.
ЕКАТЕРИНА БОЯРСКИХ
Мне кажется, любой опыт переживания обладает ценностью: сложно понять, насколько не умеешь мыслить, ещё сложнее почувствовать, что не умеешь чувствовать. И эта неспособность почувствовать и даже почувствовать, что не можешь почувствовать, длится до тех пор, пока не столкнёшься с концентраторами и созданными им концентратами.
«Искусство» не стихотворение об искусстве, но само искусство – безнадёжное и победное деяние, попытка изменить орбиту мира мускульным усилием, дотянуть мост до неизвестного, возможно несуществующего (но возможно-несуществующего) берега, задать главный, мой самый любимый вопрос: не «зачем?», не «почему?», не «что?», а какой-то иной, находящийся между ними, но в другом измерении. Почему дерево – дерево? Зачем дом – дом? Как корова – корова? Этот вопрос нельзя сформулировать, но он должен быть задан, потому что этот вопрос и есть ответ о том, почему человек – человек и как искусство – искусство.
Этот опыт никогда не сможет стать рецептом, только свидетельством – как будто сверхъестественный всеобщий ребёнок плачет от счастья и смеётся от ужаса, одиноко играя во всё и со всеми снаружи, за границей, за околицей «мёртвых домиков мира».
АНДРЕЙ ГРИШАЕВ
Когда я по просьбе редакции выбирал 10 стихотворений, «Искусство» не стояло у меня в мысленном списке безусловных. «Сон», «Можжевеловый куст», «В этой роще березовой», «Все, что было в душе…» – самое звучание этих стихотворений было великолепным и величественным. «Искусство» же звучало иначе. Почти во всей своей протяженности – то ли былина, то ли доклад лукавого агронома, и этим агрономом, обманчиво казалось, мог быть кто угодно – хоть Заболоцкий, хоть любой из нынешних нас. Слишком оно казалось рациональным, растущим не из огня, а из земли, к тому же удобренной. Но вдруг, преображаясь в предпоследней строфе, в последних строчках оно то ли схлопнулось, то ли раскрылось, и я до сих пор гляжу на эти нежданные мертвые домики, прыгающие СЛОВНО ЖИВЫЕ, и вижу их сияние. В некотором смысле гора родила живую мышь, но лучшего произойти и не могло, и это рождение происходит снова и снова.
СОФЬЯ ДУБРОВСКАЯ
«Искусство» Н. Заболоцкого похоже на домик, собранный из спичек: изящное, совершенное почти строение, держащееся на одном законе: две вдоль, две — поперёк, вдоль — поперёк. Закон этот нарушить нельзя, потому о нём нельзя забывать — так и в стихотворении перелетает с ветки на ветку суждение, которое развивает поэт. Текст заворачивает сам в себя свои тезисы — он доказывает их верность хотя бы тем, что за его авторством, как и за авторством «деревянной постройки» или слов, что «вылетали в мир», кто-то стоит. Сама конструкция стихотворения заключает в себе лучи и отрезки: деревья, колонны, ветви, «четыре окончанья», крестики кладбищ, «длинная сияющая дудка». Удивительным образом такой семантический ряд не делает стихотворение шатким или шероховатым: оно сворачивается в ту самую «планету»: а это, на мой взгляд, одно из свойств, благодаря которым стихи становятся стихами.