ОЛЬГА БАЛЛА
АДАМ, НАТУРАЛИСТ, ПЕРФОРМЕР
Фигуры интуиции: поэтика Алексея Парщикова: сборник статей / сост. и ред. А.Е. Масалов. М.: Эдитус, 2022.
Сборник, посвящённый поэтике Алексея Парщикова, фактически — первая, насколько мне известно, коллективная монография об умершем четырнадцать лет назад поэте, — по крайней мере, на русском языке; так что, видимо, стоит признать, что культурное освоение сделанного и инициированного Парщиковым ещё только в самом своём начале (вообще удивительно, что именно такой книги до сих пор не выпустило «Новое литературное обозрение», издавшее в своё время, например, рабочий архив Парщикова его немецких лет — «Кёльнское время» (2019). Напрашивается же: Парщиков — совершенно их герой, перекраивающий всю поэтическую карту, переформатирующий всё поэтическое мышление, — «неклассический классик», как в одном из сборников «НЛО» был назван Дмитрий Александрович Пригов). Книга, намечающая направления этого предстоящего освоения, интересна не только своим главным героем, но и самим устройством разворачивающегося на её страницах разговора. Как можно заметить, два эти обстоятельства связаны друг с другом напрямую.
Структурно книга разделена на две части, в первой из которых, «Астральный род фигур», обсуждаются общие черты парщиковской поэтики, во второй, «В растянутом диапазоне», — рассматривается, как «сделаны» отдельные его стихотворения. Конструкция, конечно, разомкнутая, в любой из своих частей способная сколько угодно достраиваться. В большом разговоре о Парщикове и особенностях его поэтического моделирования мира (а ранее того — на конференции, состоявшейся 12 декабря 2020 года в ZOOMе на базе РГГУ, по материалам которой был издан сборник) сошлись под одной обложкой почти исключительно люди со сложной, множественной профессиональной принадлежностью (это хочется назвать дисциплинарной стереоскопией). Едва ли не каждый из участников не ограничивается одними только учёными занятиями (в основном — филологическими; несколько особняком стоят исследовательница языка и медиа Евгения Самостиенко (Суслова), историк науки Елена Эберле (Желтова), математик Владимир Аристов, объединяющая в себе литературоведа и социолога Евгения Воробьёва (Вежлян)), но оказывается также и критиком, и переводчиком, и практикующим поэтом, прозаиком, эссеистом (а то ещё и художником, как Евгения Суслова), или всем этим сразу — то есть, человеком, знающим художественную практику изнутри и мыслящим не только аналитически. Участвуют здесь также поэты и прозаики без явных теоретических амбиций (на самом деле всё это — люди, несомненно достойные названия мыслителей, просто мыслящие художественными средствами, как, собственно, на свой лад поступал и сам Парщиков: таковы Александр Иличевский, Андрей Левкин, Сергей Соловьёв).
В самой по себе такой мультидисциплинарности нет ничего чрезвычайного; интересно же то, что, о чём бы ни шла речь в составивших книгу статьях, рассуждению, пожалуй, вообще никогда не удаётся оставаться в рамках чистого литературоведения (и какой бы то ни было из существующих дисциплин). Практически всякий раз, представителем какой бы из областей знания ни был автор, разговор ведётся из той точки, где поэзия (а вслед за нею — изучающая её теория литературы) соприкасается с философией, имея с нею общие задачи: радикальную проблематизацию устройства мира и понимания его человеком. Соблазнам заходить в соседние с литературоведением (а то и далёкие от него) области здесь оказываются не в силах противостоять даже, казалось бы, чистые филологи. Например, Ольга Северская, ведущий научный сотрудник отдела корпусной лингвистики и лингвистической поэтики Института русского языка им. В.В. Виноградова, занимающаяся вообще-то языковыми процессами в современной русской и зарубежной поэзии (а кроме того, поэтикой метареализма), — своё исследование она посвятила визуальным кодам в поэзии Парщикова, ради чего ей приходится обратиться к опыту теоретического осмысления фотографии и кинематографа (в точности следуя, впрочем, указаниям самого героя, называвшего поэта «фотографом на киноплощадке»). А Александр Иличевский, прозаик, поэт и эссеист по роду основных занятий и физик по исходному образованию, в своём «Опыте геометрического прочтения» — самом, пожалуй, ярком и неожиданном тексте сборника — ради понимания «Нефти» и «Долины транзита» и вовсе предпринимает дерзкую вылазку на территорию топологии — разновидности геометрии, посвященной изучению качественных свойств геометрических фигур, не зависящих от расстояний, величин углов, площадей и объёмов, — утверждая, что мифологическое пространство (а пространство Парщикова, полагает он, именно таково) поддаётся топологическому описанию на равных правах со всеми прочими. «Особенно его интересует загадочный процесс метафорической “склейки” топологий Сферы и Листа Мёбиуса при замысловатых перетеканиях высокоэнергетических, раскалённых, как семя, как нефть, категорий Истока и Подмены». Иличевский — далеко не единственный, кто говорит о «пространственном» аспекте поэзии героя сборника. Парщиковскому пространству (скорее, пространствам во множественном числе) посвящает своё эссе Сергей Соловьёв: «Можно было бы сказать, — пишет он, — что пространства эти метафизические, и это было бы верным, но лишь отчасти, поскольку в них то, что находится по ту сторону вещей, и всё, что по эту, как говорит Парщиков, “снуёт как бешеные соболя”».
Всё это, разумеется, неспроста. Такого многофокусного разговора, собравшего собеседников с множественной дисциплинарной принадлежностью, такого неортодоксального теоретизирования, принципиально нарушающего границы и между областями знания (скажем, литературоведением и математикой), и между самими модусами мышления (между строгой теорией и образной своевольной эссеистикой) с необходимостью требуют — можно даже сказать, провоцируют на него — природа и устройство поэтического мышления главного героя книги, который и сам по себе таков, что выводит и мысль, и воображение (в их неразделимом единстве) из всех заготовленных рамок и подталкивает к тому, чтобы заново проблематизировать их основания.
А речь тут — именно о мышлении, прежде всего прочего о нём, и уж потом, если вообще, об эстетике. Создаётся впечатление, что в видении едва ли не всех авторов сборника (за исключением, может быть, Екатерины Фридрихс, занимающейся в своей статье исключительно проблемами, трудностями и особенностями перевода парщиковской «Нефти» на немецкий язык) Парщиков предстаёт, скорее, как своего рода практикующий философ, для которого стихосложение было, в конечном счёте, способом мыслить, действенной, чуть ли не телесно проживаемой рефлексии над устройством мира — и, может быть, наиболее адекватной её формой, до которой рационально выстроенной рефлексии ещё дотягиваться и дотягиваться; эстетические же задачи как таковые для него возникали как бы на втором шаге, будучи тесно связанными с метафизическими и гносеологическими и едва ли не прямым следствием их, то есть — уж точно не были ни первостепенны, ни самодостаточны. (Так ли это — и не перетягивают ли тут героя сборника — работавшего, несомненно, в той обширной пограничной полосе, которой поэзия смыкается и срастается с философствованием, — на сторону мышления как такового? Я говорю именно о тенденциях сборника в целом, о преобладающих направлениях внимания, — в отдельных статьях работа Парщикова со словом как таковым подвергается детальному рассмотрению: например, Елена Зейферт показывает, как у Парщикова соединяются метафоры, опираясь «на многообразие субъектно-объектных, пространственно-временных, лексических, ритмических, стиховых и других ракурсов»; а Юрий Доманский подробно анализирует единственное парщиковское сравнение — сома с «чёрным ходом из спальни на Луну» и в связи с этим — устройство его поэтического взгляда.)
Во всяком случае, все авторы, вряд ли сговариваясь, видят в Парщикове человека, который если и не превзошёл поэзию и словесное, то существенно расширил рамки и возможности первой, а второму, возможно, указал на его ограниченность и заново проблематизировал отношения словесного с тем, что не оно.
Стоит обратить внимание также на то, что среди собеседников нет ни одного «чистого» философа (есть мыслители — таков прежде всего Андрей Тавров, есть теоретики, ставящие Парщикова в историко-философский контекст и оперирующие философским понятийным инструментарием, — такова Евгения Вежлян). Именно жёстко-профессионального философского взгляда, пожалуй, недостаёт в книге особенно, поскольку апелляции к сфере забот философии здесь постоянны; авторы то и дело забредают на философскую территорию. Андрей Тавров, например, выделяет в поэзии Парщикова категории — «сильного» и «слабого»; родственные ему рассуждения развивает Елена Зейферт, считающая возможным рассматривать силу как полноценную теоретико-литературную категорию и доказывающая это на материале стихотворения Парщикова «Минус-корабль» («Сила у Парщикова <…> — категория, определяющая соотношение предметов и явлений и направляющая их в метафизический континуум, близкий к непостижимому отсутствию»). Евгения Вежлян прослеживает преемственность парщиковского метареализма с «Монадологией» Лейбница; Илья Кутик усматривает его родство с «рациональным платоником» Цицероном и с «отцом апофатики» Псевдо-Дионисием Ареопагитом, Кирилл Корчагин — с Мишелем Фуко и Брюно Латуром. Сергей Соловьёв, по существу, прямо говорит о Парщикове как об онтологе — как о человеке с собственной системой видения того, как устроено бытие, в каком соотношении между собою находятся его разноуровневые элементы и чуть ли уже не того, как Бог творил мир, — то есть, как об обладающем некоторым сверхчеловеческим знанием («…в первородном пространстве творения они все [заяц, медный купорос, человек… — О.Б.] равны и взаимопроникаемы»); называет его исследователем («Парщиков работает с пространством в экспедиционном исследовательском режиме»), да ещё трёх разных видов: «…как бы совмещая в себе три ипостаси: Адама, дающего имена, натуралиста эпохи Просвещения и современного перформера-испытателя, проводящего свои опыты на границах сред» (и в другом месте: «…его пространства — это пространства-входы (дромосы). Пространства-ключи. Работа сродни отчасти исследованиям натурфилософов, отчасти — визионеров»); а основным предметом изысканий поэта считает «первородную реальность», «пространство рая». А Владимир Аристов (заявленный предмет рассмотрения которого — поэтическая техника и технология Парщикова), обращающий внимание в связи с поэтом на «философскую суть» искусства и не раз произносящий по его поводу слово «метафизический» в разных контекстах («…в дирижабле для него было вопрошание о метафизическом плавании и пребывании в будущем»; в его поэзии идёт речь «о метафизических схемах, которые несут характер дополнительной и насущной реальности», «технические детали и технологические приёмы парщиковских стихов могут прерываться метафизическими высказываниями»), видит в своём герое чуть ли не мага: «…создание внутренних средств перемещения между различными сторонами существа — было одной из скрытых задач поэтической техники и технологии Алексея Парщикова». Он, кстати, тоже говорит о Парщикове как об исследователе и теоретике: «Сила и власть — значимые для него, казалось бы, абстрактные, понятия и категории, но он их исследовал как “собственно поэт” и как “поэтический теоретик”…». Как мыслителя и гносеолога представляет поэта Денис Ларионов: само название цикла «Фигуры интуиции», говорит он, «указывает на попытку описания интересовавших Парщикова теоретических проблем познания средствами поэзии. Интересно, что он дистанцируется от отчётливо сциентистских форм познания, делая выбор в пользу интуиции, легитимированной в современной философии ещё Анри Бергсоном». Радикальные исследовательские задачи усматривает у Парщикова Кирилл Корчагин: «Кажется, что Парщиков в целом был одержим идеей найти тот принцип, который связывает вещи мира друг с другом, — формулу целого мира…».
(Вообще, если выделять наиболее частотные слова этого сборника, на безусловное лидерство среди них могли бы, кажется, претендовать «пространство» — что справедливо: как мы помним, «поэтом пространства» называл Парщикова ещё Михаил Эпштейн [1], — «исследование», «метафизика». Пожалуй, ещё «реальность» — также и во множественном числе. — И, на самом деле, вокруг проблемы «Парщиков как мыслитель» — частного случая проблемы «поэзия как мышление» — вполне можно бы выстроить, сконцентрировавшись на ней, отдельный сборник. Авторам «Фигур интуиции» пришлось в некотором смысле сложнее — чем могло бы прийтись в книге с задачей, поставленной таким образом, — поскольку им надо было сказать очень много разного сразу.)
Чисто философский взгляд сам по себе был бы здесь, конечно, недостаточен, но с высокой вероятностью способствовал бы наведению теоретического взгляда на резкость.
Чего здесь ощутимо не хватает ещё: некоторого обобщающего текста, который бы подводил хотя бы предварительные итоги этому насыщенному многоформатному разговору, формулировал бы напрашивающиеся выводы, намечал бы пути к дальнейшей исследовательской работе. Будем надеяться, что такое квалифицированное синтезирующее прочтение сборника — который, действительно, есть все основания считать событием в нашей интеллектуальной жизни — ещё впереди.
_________________________________________________
[1] В предисловии к книге «Минус-корабль» (СПб.: Пальмира, 2018, с. 5).