ОЛЬГА БАЛЛА
Владимир Гандельсман. Велимирова книга. – М.: Воймега; Ростов-на-Дону: Prosodia, 2021. – 128 с.
Поэт, казалось бы, совсем не хлебниковского темперамента и смыслового устройства (по крайней мере, так можно было думать до недавнего времени), Владимир Гандельсман предпринял опыт радикального перепрочтения Велимира Хлебникова, практически переписывания его, — что даёт основания переосмыслить как поэтическое явление и его самого.
С помощью Хлебникова, в поисках истоков жизнеобразующих, миротворящих сил, он спускается к корням поэзии XX-го, а с тем — и собственного века: из языка и мировидения Велимира, независимо от того, с какой степенью адекватности он оказывался понят, «вышли многие поэты» минувшего столетия, на плечах которых стоим мы. Гандельсман берётся за переводческую в некотором смысле работу, переводя на язык нашего века не стихи Хлебникова, но его самого; пересаживая модус его присутствия, тип его культурного участия на совершенно другую почву – и не в меньшей мере переводя на хлебниковский язык самого себя.
По отношению к Хлебникову он одновременно ученик-продолжатель, собеседник-слушатель, бунтарь-соперник; все эти позиции предполагают друг друга и нуждаются друг в друге, особенно — ученик-продолжатель – в бунтаре-сопернике. Есть и четвёртая позиция, неотделимая от трёх первых, тоже воплощённая поэтически: позиция исследователя, аналитика, генеалога. На шаманское вызывание духа Хлебникова он отваживается не в последнюю очередь с исследовательскими целями; исследовательские же задачи выполняет как визионер, путешественник во времени, маг. Гандельсман пишет собственную версию русской литературной (и не только) истории в нескольких главах, в которых говорит языками разных времён и состояний; вычерчивает — помещая Хлебникова в корень древа — генеалогические ветви. Прослеживает происхождение своего героя, в живых картинах показывая «Рождение Хлебникова из летописи» (и заговаривает по-старославянски: «Не на добро се проявляше — / нашествие на Русь поганых, / кровопролитья многы наши — / метельчатая! – от незваных»), из духа опричнины – и тут им овладевает язык – не столько, правда, эпохи Грозного, сколько, кажется, эйзенштейнова фильма о ней: «Песьеголовцы мы, опричнина, / в кафтанах жёлтых мы, кромешники / с помелом, с помелом. / Речь не речь у нас, а рычь она, / трепещите, грешники, / языки ваши вялые вырвем, да и поделом!». Чужими голосами он выговаривает возникновение наследников Велимира: «Рождение Введенского из Хлебникова», «Рождение многих из Хлебникова», а то вдруг («Ещё поэты и Велимир») слышится пугающе-узнаваемый Заболоцкий: «Великое событие оленей / шло меж деревьев, бережно косясь». Ещё одним источником Хлебникова (у которого тема войны – одна из основных) предстаёт катастрофа Первой мировой, увиденная как катастрофа языка, торжество хтоники и архаики, порождающих языковых чудовищ: «там алч и волч, / там рыск, и выгрыз, <…> и молчь навечно, / и фальчь, мой мальч». Языком Хлебникова он выборматывает историю XX века, состоявшуюся уже за пределами земной жизни Велимира, передоверяя, в частности, некоему «злописцу» изложить версию происхождения от Х[лебникова] не только русских поэтов, но и Х[айдеггера] в самом тёмном из его обликов.
Задач в этой небольшой книжечке – на основательный учёный труд, а то и не на один; сама книжечка могла бы быть развёрнута в большой трактат о Велимире, который, говорит автор в «Примечаниях», «как никто из поэтов, смоделировал в языке то, что произошло впоследствии в стране». Но Гандельсману важно проделать такую работу именно поэтическими средствами, чтобы воспользоваться всеми их преимуществами, — те, в свою очередь, глубоко родственны средствам мифологическим. Он расковывает энергии слова, и «Велимирова книга», мистерия языка с элементами глоссолалии, оборачивается «Теогонией» русской словесности – поэмой о рождении нового мира (рождении катастрофическом – сопровождающемся разрушением прежнего. «Созидание и разрушение в работе Х. идут рука об руку», — скажет поэт в «Примечаниях» и уточнит: «Вторая составляющая преобладает, как она преобладала в образовании Советского государства»). Размышление о Велимире становится – нет, не историософией, хотя и ею тоже, но не в первую очередь: натурфилософией этого мироздания, а само его имя — миропорождающим заклинанием:
Велимирь, велимирь,
на штыре стиха – нашатырь.
Тысячелетнее узрь
царство моё! Заратустрь!
Вживаясь в мировосприятие демиургического времени, вращивая в себя его мотивы, образы, интуиции, перекраивая, с некоторой опорой на хлебниковские модели язык собственной современности, – Гандельсман сообщает ей демиургизм, указывая заодно на подвижность и изменчивость культурных эпох. Позволив Велимиру вселиться в себя, поэт начинает говорить, как медиум – его голосом. В языковых разломах чувствуются шаманские корни поэтической практики, выходит на поверхность её раскалённая магма:
Безумливый, о чем ты рокчешь?
Куда водырь, туда гурьба.
На что их прочишь?
Зачем гремит твоя арба?
Блазноречивый чернокнижник,
По небу мечутся лучи,
Мигает вспышник,
Но тонет стихогруз в ночи.