ВЛАДА БАРОНЕЦ
ЗЕМНАЯ НЕБЕСНАЯ ЖИЗНЬ
Ян Каплинский. Отпечаток крылатого пальца. Пайде, Эcтония: Kite, 2022
«Отпечаток крылатого пальца» – последний, посмертный поэтический сборник эстонского поэта, эссеиста, переводчика Яна Каплинского, писавшего стихи сначала на эстонском, а потом и на русском языке. Хронологически это четвёртый русскоязычный сборник из пяти, но он был опубликован позднее пятого, в конце 2022 года. Каплинский – не самый известный широкому российскому читателю поэт, несмотря на множество международных наград и премию Андрея Белого «За заслуги перед русской литературой». Для поэзии постсоветского пространства это не удивительно – её отношения с русской аудиторией и русской культурой остаются напряжёнными. Но тем и ценнее тот взгляд, то мироощущение, что она способна предложить. В Эстонии Ян Каплинский ещё при жизни получил статус классика: его стихи переведены на множество языков, известны в Европе, и поэт несколько раз был номинирован на Нобелевскую премию по литературе.
Лирический герой четвёртой книги Каплинского раздвоен: в нём одновременно говорят земное и небесное начала. Раздваивается и художественная вселенная этих текстов – определяемая чувственным опытом «я», но и независимая от него. Здесь уже нет того «стирания исходной субъективности» [1], о котором писал Кирилл Корчагин применительно к первому русскоязычному сборнику Каплинского «Белые бабочки ночи», – наоборот, она переосмысляется автором сразу в двух, принципиально различных измерениях.
В земном начале заключена телесность, привязанность к опыту чувственного познания, красоте природы, маленькому счастью частной жизни, собственной и семейной биографии. Многие тексты построены на личных историях автора и его родных (например, петербургская бытность отца и его семьи), и через субъекта к нам зачастую обращается сам Каплинский:
«…мальчик, которому суждено было стать моим отцом,
пил молоко, купленное у финки, и его вели гулять
в Летний сад; а начальник псковской тюрьмы,
где сидел мой эстонский дед, осуждённый
на полгода за антигосударственную деятельность,
поздравил его с рождением дочери, которой
было суждено стать моей матерью и жить вдовой
сорок лет с воспоминаниями о войне и мечтами
о Париже своей богемной молодости, куда я попал
в первый раз, когда её уже не было в живых».
Отличие от классической я-поэзии здесь в присутствии небесного начала, которое вступает во взаимодействие с земным, то противопоставляя себя ему, то сливаясь с ним, но в масштабе сборника являясь преобладающим. Оно исключает я-позицию, эгоцентрический взгляд на реальность и наполнено стремлением принадлежать миру, стать его неотделимой и неопределимой частью:
«…они улетят, и я очень надеюсь,
что они возьмут с собой то, что останется от меня,
и мы вместе поднимемся и исчезнем из виду,
чтобы никогда больше не спускаться на землю…»
С земным началом связан постоянно повторяющийся в текстах образ бывшей родины и мотив её утраты: «…моя бывшая родина ушла, улетела от меня…». Потерянная родина – это и Петербург, связанный с историей предков Каплинского, и умершие родные, и советская Россия, поглотившая, а затем отпустившая Эстонию (страну, где родился и жил поэт). Наконец, это географическая память, которая исчезает, когда жизнь заканчивается.
Образу утраченной родины противопоставлены образы небесного начала – безымянный остров блаженного (не)бытия, забвения и душа-птица, символизирующая освобождение от земного, радость ощущения мира, не отягощённого человеческим знанием. К этому же началу относится мотив постоянного движения, изменения, исчезновения как естественного возврата к началу жизни, точке зарождения:
«Я давно дома не у себя дома,
мне хорошо там, где меня нет –
на необитаемом острове, где можно забыть
свое имя, свой язык, все что имело значение,
так что останутся лишь шум волн и ветра
и крики птиц, чьи названия я забыл».
«…прах, возвратившийся в прах под замшелыми камнями,
разносимый дождевыми червями из могилы в могилу,
перемешанный упавшими листьями; дающий надежду,
что из всего этого, из нас и наших дел
в конце концов что-то получится».
Природа лирического героя и вселенной, создавшей его и созданной им, определяет время этой книги – настоящее длительное. Поскольку всё, изменяясь, возвращается, существует лишь момент «сейчас» (будь то миг реальности или грёза о прошлом). Время передаётся не событиями, а их отсутствием, почти останавливаясь и напоминая точку настоящего у Хармса и близких к нему писателей – мгновение истины, возможность перехода в другой мир или, по крайней мере, связи с ним:
«…солнечные зайчики, белые зайчики на синих волнах,
ветерок, играющий на пальмовых листьях…»
«…ничто не длится дольше одного мгновения,
где помещаются много листьев, много деревьев,
много сумеречных осенних дней, много жизней».
Приход в эту точку – освобождение от видения мира как иерархической системы, где все связи давно известны и каждый элемент имеет заявленную ценность. Исчезают различия «между лицом и именем», между существовавшим и существующим, тобой и не-тобой. В новом восприятии не только одинаково ценны, но и достойны равной любви птицы, опавшие листья, зубные щётки и «мой дорогой, единственный, / верный безымянный палец левой ноги». Непосредственный опыт равнозначен опыту чужой памяти, как в случае с Петербургом, где лирическому герою (как и самому автору) всё время приходится «наступать на следы дедушки и бабушки, / на следы мальчика, который будет моим отцом».
Мир, понимаемый таким образом, – счастливый мир. Но опыт человеческого существования неотделим от страдания. Субъекта всё время сопровождает Weltschmertz, мировая скорбь. Это и тоска «попавшей в первородные сети души», сожаление о жизни как невозможности свободы, и печаль о том, что́ делается руками человека. Homines ludentes («человеки играющие»), термин из названия трактата Йохана Хёйзинги, использован здесь иронически: культура, по утверждению Хёйзинги, рождается из игры, однако в тексте Каплинского в игру превращается «демократия, открытое общество», «христианские, мусульманские, европейские ценности». Человек-варвар разрушает всё вокруг и ведёт к гибели собственную цивилизацию:
«Тут засуха, тут месяцами не было дождя.
В Визеу, в Галисии, в Калифорнии
горят леса, горит кустарник, горят дачи.
На Северном полюсе идет дождь.
Мы играем в футбол, в баскетбол, в бейсбол,
мы играем в прятки, мы играем на планшете
при свете лесных пожаров…»
Отношения между земным и небесным, на которых построены и субъект Каплинского, и его вселенная, влияют и на понимание Бога. Бог не стоит над миром и лишён единичности: «он просто божествует». В конце текста, процитированного выше, субъект, сталкиваясь с человеческим злом, на мгновение задумывается о том, что высшие силы могли бы вмешаться в происходящее:
«…редко думая о том, играет ли Кто-то вместе с нами
или придет и покончит с нашими играми».
Но это лишь мимолётная мысль: Бог у Каплинского не карающая длань, не волшебная сила, разрешающая людские преступления. И в то же время он не покидает этот мир, незримо присущ ему и оставляет на нём «отпечатки своих пальцев».
Четвёртая русскоязычная книга Яна Каплинского – не только биографическое, но и онтологическое завершение его поэтического труда. Как Бог в этой книге незримо запечатлён «отпечатком крылатого пальца», так Каплинский отмечает своим присутствием каждую картину мира, который оставил читателю. Этот мир дан во всей своей сложности и ценности, которая свойственна и нашей реальности, и жизни любого из нас. Он не поддаётся упрощению, в нём бесполезно выстраивать иерархии – они не применимы к тому, что живёт, меняется, забывает, умирает и воскрешает себя. Единственное, чему он поддаётся, – любовь.
____________________________________________________________________
[1] «Идентичности нет». Поэты постсоветского пространства на перекрестке культур и языков | Новая карта русской литературы (litkarta.ru)