ВЛАДА БАРОНЕЦ
ИМЯ И СУБЪЕКТ В НОВЕЙШЕЙ ПОЭЗИИ: РОЛЬ АНТРОПОНИМОВ В ПОЭЗИИ А.РОВИНСКОГО, Ф.ГРИНБЕРГ и А.ГРИШАЕВА
Смыслопорождающий потенциал имени в языке/речи очень велик, а в поэтическом тексте возрастает ещё больше. Семантика антропонимов делает их уникальным материалом для поэтического текста, ведь они способны означать и конкретный единичный объект, и множество объектов, а их значение в огромной степени определяется личными и культурными ассоциациями каждого человека. Имена могут создавать необходимое впечатление случайности, как отмечает А.Н. Деревяго [1], или наоборот конкретизировать содержание, вписывая его в культурно-исторический контекст, «для создания хронотопического эффекта достоверной, приближенной к читателю современности описываемых событий», по утверждению А.А. Фомина [2].
В поэзии этого века субъектность, как и сюжетность, часто размыта или вообще устранена, а историческая достоверность подвергается сомнению. Имена, фигурирующие в современных поэтических произведениях, функционируют и воспринимаются иначе, чем, например, Евгений Онегин или Василий Тёркин, и по своим текстообразующим функциям мало чем их напоминают. Задачи личных имён, их место в тексте переосмысляются вместе с задачами самих текстов. Называние героя и указание на его принадлежность к социальной группе или исторической эпохе больше не является их главным назначением. У автора появляется возможность углублять содержание имени и использовать его для выражения своей философии. Он может делать это по-разному, активизируя либо уточняющий, либо обобщающий потенциал антропонимов, апеллируя к читательским ожиданиям и обманывая их. От выбранного автором пути зависит то, как читатель будет воспринимать сам текст.
Арсений Ровинский: имя и чужой
Сюжеты Арсения Ровинского всегда построены на антропонимах. Его короткие стихотворения наполнены героями, которые появляются и тут же исчезают, прежде чем удаётся хоть что-то узнать о них. В новой книге «27 вымышленных поэтов в переводах автора» [3] Ровинский идёт ещё дальше и представляет нам стихотворцев, которые так же эфемерны, как и персонажи их произведений.
Имена авторов в сборнике сначала создают определённые ожидания, вызывая в сознании читателя как общекультурные, так и субъективные ассоциации, а затем разрушают эти ожидания. Использование национальных имён, сопровождаемых топонимами и другими понятиями с географическими или национальными коннотациями, условно – остальной текст нарочито универсален. Если убрать из стихотворений «автора» Чжоу Гаопин длиннозёрный рис, юани и Шань Вэнь, эти стихотворения можно будет приписать любому другому из «авторов» книги.
Имена персонажей всегда вводятся буднично, между прочим, но контекст, в который они помещены, почти ничего не объясняет:
Когда Бруно вернётся, спросить о Франческе. Но как?
После всего, что случилось, уже невозможно сказать:
«Ну как там Франча?» – а вдруг она
умерла или совсем уехала?
(«Привет Франческе»)
История у Ровинского всегда начинается раньше, чем текст: читатель оказывается зрителем, случайно заставшим встречу или диалог незнакомых людей. Доверительный тон нарратива в сочетании с пунктирным, недоговаривающим сюжетом, постоянно намекающим, что с героями случилось или вот-вот случится несчастье, побуждает достраивать отношения между ними, даже если имена – это единственное, что доподлинно о них известно:
Карина, милая! Не плачь, лети со мною.
Растревожь мне сердце мёртвое
рассказом о коварстве бесконечных внуков.
Мы здесь останемся до октября и обернёмся
Двумя гусынями, шипящими на тощих местных дур.
И никогда уже не станем назад людьми –
двумя красивыми старухами
из Гётеборга.
(«Летние каникулы в Гётеборге»)
Ровинский помещает антропонимы в ситуации, которые одновременно и фантастичны, даже эсхатологичны, и будничны. Перед нами возникает невозможный мир, который герои вынуждены принимать как нормальный:
Приезжайте к нам в Лаппенранта, вернитесь
с дырявыми головами,
с дырявым своим корытом,
и меня в том корыте на самое дно,
в самый снег погрузите, милый Коленька!
(«Коленька»)
Личные имена в трагическом контексте позволяют читателю задействовать собственные ассоциации, достраивая сюжеты и самих героев. Читатель сам пробуждает свою способность к сопереживанию несмотря на то, что не знает, чему именно сопереживает. Так в стихотворениях Ровинского воплощается идея о том, что принимать можно не только близкое и понятное. Экзотические имена персонажей в тексте, который почти ничего о них не рассказывает, должны по идее считываться только как «чужие», но человеческая жизнь и страдание не имеют национальности, и человек способен воспринять их даже в чуждом ему сюжете или контексте.
Фаина Гримберг: имя и история
Фаина Гримберг, как и Арсений Ровинский, любит впускать персонажей в стихотворение неожиданно, без объяснений:
«Город – Русский Брюгге!» – говорит Борис Андреевич;
недурно говорит,
хотя и глупо.
(«Чувствительный волгарь (Семейная хроника в трёх книгах)»[4])
Но здесь имена используются в другом окружении и выполняют другую функцию. Сюжеты произведений Гримберг сказочно-историчны – например, «…идеальный страшный и прекрасный Русский мир» в «Чувствительном волгаре». Это, как пишет Д. Давыдов, тексты, «растущие без плана»[5], что по замыслу автора должно сделать их более достоверными, жизненными, чем настоящий исторический документ. Имена в них отвечают именно за ощущение подлинности и окружены деталями подчёркнуто бытовой обстановки:
На велосипеде Мишка едет
с длинным чубом на прохладном
ветерке
и в свитере коричневом.
И в звонок велосипедный весело звонит он.
<…>
и Маша Ходакова поздоровалась приветливо,
и на плече её,
на худеньком, горбатеньком,
качнулось коромысло.
Герои едят, фотографируются, смотрят с открытки, а потом снова собираются на «почестен пир» уже в мифическом пространстве, состоящем из фольклорных, литературных, живописных элементов. Появление Питера Брейгеля, а за ним других «соседей Брейгелей», среди которых оказываются и «Наташа, Костя, Ваня», и Андрей Иванович – персонаж, свободно гуляющий по разным текстам Гримберг, – является сигналом мифологизации образа Русского Брюгге, подсказкой к его восприятию.
Гримберг не превращает своих персонажей в субъектов с полноценной историей – имя, жест, авторская эмпатия достаточны, чтобы герой имел право быть в тексте. Именно своей любовью даже к самым незаметным персонажам автор убеждает читателя тоже проникнуться к ним симпатией и даже поверить в них. Стихийно вводя антропонимы и умножая их количество, Фаина Гримберг противопоставляет «маленького человека» большой исторической идее. Русский Брюгге «празднует расправы» и «копит неправды», а историческая правда, по Гримберг, — это живые люди в их временности и неточности.
Андрей Гришаев: имя и память
В творчестве Андрея Гришаева антропонимы играют гораздо менее заметную роль, чем у предыдущих авторов. Интересна не интенсивность их использования, а то, какой смысл в них заложен и как он раскрывается в тексте. Личные имена у Гришаева имеют призрачный, потусторонний оттенок – произнося их, мы как будто вызываем к жизни ушедших людей. При этом имена стремятся получить новую жизнь так же, как неодушевленные предметы.
Память воскрешает имя, наполняя его более сложным содержанием, чем указание на конкретного человека. В тексте «Софья Андреевна разбила яйцо в сковородку и ахнула» [6] героиня возникает как субъект действия, окружённый «домашними» деталями в виде яйца на сковородке. Затем Софья Андреевна проходит через некий жизненный опыт, как физический, так и духовный («будто возносится радость и гнев отделяется»), и в последней части текста из субъекта переходит в объект – «памятник», который возносится и обожествляется вместе с фотографиями мужа и детей.
Часто персонажи называются по фамилиям и вводятся обобщённо-коллективно:
А у Семёновых в альбоме
Живее всех
А у Смирновых в альбоме
Мёртвые все не смотри
(«А у Семёновых в фотоальбоме»)
В таких стихах имена не конкретизируют героев, а только сообщают, что носители имён уже умерли или близки к этому. Имя (как и название предмета или явления) обозначает лишь принадлежность к памяти. К концу текста обычно происходит окончательное отделение имени от какой-либо конкретики, о чём свидетельствует размывание самих имён и их значений – Андреевы и Захаровы превращаются в Андреева-Захарова, «склонившегося над пустотой». Интересно, что в стихотворениях Гришаева, использующих антропонимы, постоянно возникает тема вознесения («и ад внутри нас пылает, и гуси летят»).
Гришаев задействует имена как носители способности утрачивать личное значение и приобретать максимально обобщённый смысл. Человеческое имя проходит в этой трансформации тот же путь, что и любой предмет или понятие – это ключ к пониманию гришаевского текста. Слово, возрожденное в памяти, у Гришаева возрождается в высшем смысле, «забывая» свое прошлое и воскресая для жизни уже в новом качестве.
Фантастический мир Ровинского, история-миф Гримберг, отчуждающие тексты Гришаева – три разных типа художественного пространства, в которых личные имена работают на выполнение разных идейно-художественных задач. Но у авторов есть и общие причины для их использования. В отсутствие чёткого субъекта антропонимы дают тексту ту необходимую долю конкретности, без которой он легко мог бы потерять форму, уйти в обобщения. Кроме того, они выступают как носители личного, неявно обращаясь к читателю. В современной поэзии, где прямое высказывание не всегда эффективно, имя – способ вызвать у читателя эмпатию, включить его в процесс извлечения смыслов, ничего ему не навязывая.
____________________________________________________
[1] Деревяго А.Н. Имя собственное в художественном тексте. Учебно-методическое пособие // УО «ВГУ им. П.М.Машерова». — 2008.
[2] Фомин А.А. Литературная ономастика в России / А.А. Фомин // Вопросы ономастики. — 2004. — №1.
[3] Ровинский А. 27 вымышленных поэтов в переводах автора / А. Ровинский; послесл. В. Чепелева. – Екатеринбург; М.: Кабинетный учёный, 2021.
[4] Гримберг (Гаврилина), Фаина. Четырёхлистник для моего отца: стихотворения / Фаина Гримберг (Гаврилина). – Екатеринбург; Москва: Кабинетный учёный, 2017.
[5] Д. Давыдов. Альтернативная вселенная Фаины Гримберг / Фаина Гримберг. Статьи и материалы // Премия «Различие». – М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2014.
[6] Гришаев, Андрей. Останься, брат: Стихи. – Ozolnieki: Literature Without Borders, 220.