ВЛАДА БАРОНЕЦ
ПОЭЗИЯ И ЗАКОНЫ ПРИРОДЫ
Полина Барскова Натуралист. М.: Центрифуга, Центр Вознесенского, 2021
Обычно натуралист – человек, изучающий природу в полевых условиях, то есть погружающийся в неё и наблюдающий за ней. Однако книга Барсковой – не дневник наблюдений. Инструментарий натуралиста здесь подчинён поэтическим задачам автора и определён характером изучаемого материала. Барскова исследует не столько саму историю или биографию, сколько человеческую природу и человека в природе.
Натуралист оставляет между собой и объектами минимальную дистанцию и в то же время эмоционально отстраняется от происходящего. В поэзии такой взгляд необходим, когда она обращается к особенно болезненным, страшным темам. Этот подход даёт поэту возможность сделать личное более объёмным, увидеть его значение в общечеловеческом масштабе.
Одна из таких особенно болезненных тем – невозможность пережить и осмыслить смерть как итог всего живого и даже говорить о ней. Автор обращается к природному миру, но общение с ним в обычном, человеческом смысле невозможно, поскольку природа не говорит на языке людей, а наше восприятие ограничено эгоцентризмом, неприятием всего, что нам нежеланно. Эта проблема затрагивается, например, в стихотворении «Чтение в Тифлисе»:
Человек, поразивший сердце четвёртым,
Заверил меня, что нужно как-то дождаться
Момента, когда твоя жизнь перестанет тебе казаться
особенной,
Отличной от прочих жизней:
Именно тогда, утверждал он,
Начинается настоящая работа.
«Отвлечься от себя» в трактовке Барсковой – перестать отделять себя от природного порядка вещей, согласиться с тем, что жизнь и смерть человеку неподвластны. Формулировки вроде «мне покажут это» демонстрируют пассивность нашей роли в мироздании: я наблюдаю, но ничего не контролирую. Однако пассивность не мешает, а помогает автору совершать открытия в наблюдаемом мире. Барскова обнаруживает, что метод поэта-натуралиста применим не только к природе, но и к разным сферам человеческой жизни, и позволяет познавать их совершенно по-новому.
В природе Барскову гораздо больше интересуют черви, личинки, «птичий помёт», «разбитая скорлупа», чем красота и цветение в общепринятом смысле. Даже цветы в стихотворении «Виды Амхерста, весна 2020 года» даны не в своём великолепии, а в мимолётности существования «на грани встречи с ними и прощания», и акцент сделан на скором увядании. Характерно для натуралистического подхода и то, что автор делает садовника слепым – тот познаёт смысл и красоту цветов не зрением, а прикосновением, вдыханием. Тема «ощупи», недоверия к взгляду и слову очень важна для сборника: в познании обычными средствами, доступными цивилизованному человеку, Барскова чувствует неправду, а в осязании и обонянии, физическом контакте с природой – возвращение к первозданной, глубинной связи с ней:
Говорит: зажмурься вдохни.
Что чувствуешь? Воду? Воду.
Чувствуй зрелость и прелость
Сопротивляйся виду
Сопротивляйся взгляду.
Говорит: верь только прикосновенью.
Ощупи верь: гниенью-горенью-тленью:
Превращению вещей в ничто
Сосредоточенность на неприглядной, физически отталкивающей, пугающей стороне природы необходима субъекту Барсковой для того, чтобы проникнуться естественностью смерти и её постоянным присутствием, стать «теоретиком натюрморта». Смерть не только сменяется жизнью – она и есть жизнь. Если принять мир как «путь превращений», умирание перестаёт быть равным концу, отделяется от чувства страха и одиночества, с которым связано в нашем сознании. Поэтому признаки разложения – слизь, вонь – включаются теперь в понятия «жизнь» и «любовь», а отдельный природный объект, будучи правильно прочитан, может дать ответы на самые трудные вопросы человеческой жизни:
Метафора любви: и складочек, и пор,
И слизи этот злой – намеренный набор
И на руках потом мерцающие пятны.
Метафора войны: лежит сыра земля,
Свою сырую власть наращивая, для,
И в ней кровавые подрагивают нити.
Метафора тебя, а значит, и меня…
Метод естествоиспытателя здесь доведён до предела: гриб объясняет и воплощает в себе страну, войну, любовь и т.д. Причём делает он это не словом, а самим существованием, будто хранит информацию на клеточном уровне.
Тему природы архива развивают и тексты, основанные на исторических или биографических сюжетах: цикл «Смерть замечательных людей», стихи, осмысляющие события ленинградской блокады (темы, к которой Барскова постоянно возвращается) и многие другие. Они напоминают о прошлой книге Барсковой «Живые картины», где также фигурировали реальные исторические лица, однако их истории рассматривались с позиции архивиста. Один из героев книги – писатель-исследователь Виталий Бианки. Лев Оборин в своей рецензии отмечает восхищение Барсковой способностью Бианки к «научному остранению», поскольку «ей как художнику <…> такой, бианковский, стиль обращения с материалом недоступен»[1].
В новом сборнике стихов автор ставит перед собой как раз «бианковские» задачи. Тексты не похожи на архивные каталоги или стройные биографии, герои даны в своей сиюминутности и едва уловимы. Стихотворение запускает непредсказуемый процесс их превращения: в «Смерти замечательных людей» родственница покойного оборачивается то ящеркой, то драгоценной серьгой, Петербург – жабой, а Елена Гуро возникает из выпавшей буквы только для того, чтобы на протяжении текста распадаться на фрагменты собственной прозы. Выбор героев и сюжетов может показаться произвольным, поскольку Барскова основывает его исключительно на личном ощущении «натуральности», способности той или иной детали дать жизнь прошлому, независимо от его приглядности:
Кругленькая, ладненькая, наблюдательная, способная
под внутренним давлением страха к тысяче удивительных дел.
К тысяче округлых приятных слов.
К тысяче превращений: например, способная обернуться
драгоценной серьгой, вручённой ей дистрофичкой в феврале
в обмен на кусочек сахару.
Лживая, бесстыдная, самодовольная, острая, (л)живая.
Невероятно: живая.
Натуралист в стихах Барсковой не прекращает быть поэтом и обычным человеком. Наблюдая вокруг себя смерть, сталкиваясь с потерями в жизни других людей и своей собственной, он задаётся вопросом: возможно ли пережить боль, проговаривая «слова и слова», ворочая в себе травматичные воспоминания о «милых лицах в огне»? Возникает тема немоты как покалеченности, невозможности высказать, заговорить потерю:
Мы киваем на ваши вопросы, молчим
На призывы, мяукаем, лаем, мычим
Став теперь не язык, но обрубок.
Субъект приходит к выводу: «язык мне нужен новый, цельный». На этом языке может говорить природа, вещь, прошлое, причём это говорение никак не напоминает обычный акт коммуникации. Это некий смысл, который может расслышать натуралист, правильно настроив восприятие. Нужно не просто понимать жабу или гриб, а учиться «жабам, грибам и водам». Язык поэта адаптируется к новому мироощущению и расширяет смысловое поле наблюдаемого объекта: жаба или гриб – и живой организм, и умение его прочувствовать, и целая наука. Зыбкость жизни, её неопределённость, невозможность однозначно её зафиксировать проникают в языковую среду. Вместо выбора одного окончательного слова Барскова часто оставляет в тексте два варианта, смысл которых может быть противоположным:
Сердце лета твёрже делается теперь,
Но и хрупче в знанье всех перемен/потерь,
Что вот/вот ворвутся в дом, как друзья/враги:
Их уже на лестнице леса слышны шаги.
Иногда Барскова использует косую черту как заменитель дефиса: например, «что/то», «кого/то», «город/жаба». Так разрушается первоначальное, «цельное» значение, и две части конструкции начинают восприниматься как независимые и равнозначные. Языковые смещения в «Натуралисте» стирают грамматические связи между словами: словосочетание «жизнь неотделима смерти» избавляется от предлога «от», поскольку сближение жизни и смерти не оставляет для него места. Схожим образом «выпадают» отрицательные частицы: «Краб пустой совершенно не значит / И ничто сообщает тебе». Краб «не значит», потому что теперь может быть чем угодно, и «ничто», которое он сообщает, – не пустота, а тайна. Поэтический язык Барсковой постоянно семантически разрастается, сохраняя при этом свою подвижность.
Новый, «природный» язык совершеннее всего воплощён в стихотворении «Книжки для детей». Его герои – поэты-обэриуты и литераторы их круга, но пространство, в котором они существуют, подвержено постоянной трансформации и не даёт разглядеть их или хотя бы определить, люди ли перед нами. Текст одновременно утверждает и отрицает существование героев: «их путь ещё не кончен начат», «и вижу их живыми не». Разглядывая поэтов «сквозь стрекозу сквозь паутину», вспоминая об их трагической судьбе (застенок, дыба), мы ощущаем, будто герои одновременно мертвы в человеческом мире, но благополучно пребывают в фантастическом пейзаже.
По словам Барсковой, этот сборник стихов для неё – книга «об утешении мхами». Природа действительно может приносить утешение, как и поэзия. Поэт, взявший на себя роль натуралиста, изучает законы повторяемости жизни, смерти, боли, учится их принимать. В то же время, он может возвращать людей из небытия, подсвечивая для читателя самые драгоценные моменты и сюжеты их прошлого. Работа с природой – встреча с самим небытием, попытка научиться ощущать его как часть себя. Такая поэзия – приглашение познать жизнь, не отворачиваясь от страшных, незнакомых её сторон, «не отводя воспалённых глаз».
__________________________________________________
[1] http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2015_8/Content/Publication6_4644/Default.aspx