ЕКАТЕРИНА БОЯРСКИХ
КОЖУРА
Вмёрзшие в мир зимой мусор и грязь людей
вытаяли теперь в омуты тишины.
В лужах картон, тампон, рваный воздушный змей,
смятая пелена яблочной кожуры.
Люди шагают вброд, год по привычке врёт.
Вот одуван растёт, вырвавшись из снегов,
вот кожура плывёт, круглый её живот,
больше она не в счёт. Это была любовь.
Съедена ли, сгнила — это её позор,
так говорит весна, та, что внутри пуста.
Таянье всех опор, и такой простор,
что затопило двор с мусорки до куста.
Произнеси мя, жизнь, говори скорей,
слово ли я твоё, значу ли я ещё?
Кто-то изрисовал стены вокруг дверей —
лестницы и птенцы, чётко и горячо.
Голубь из лужи пьёт, розовые его
лапки, трёхглаз, трёхлап, ростом в три этажа.
Было ли у меня что-нибудь моего?
Яблоня гладит бок голого гаража.
Помнится потеряв, слышится отшумев
таянье всех оков в кружевной ночи.
Так и уйдёт на дно этот весенний гнев.
Нам не хватает слов — мы как ручьи кричим.
Горсть своего ума мелочи рассыпной
я уроню в дурман, но соберу в суму.
Некуда от сумы — так и пойду с сумой
и не сниму сейчас. Я не сейчас сниму.
Истинный дар весны, той, что всегда честна, —
снятие пелены, новые семена.
Мусор и грязь о нас высохнут на ветрах,
скрыты от божьих глаз милостью божьих трав.
***
Тот, чьи глаза похожи на рыб и розы,
чей серебристый взгляд отцветающих полон волн
(их лепестки в глубине за прозрачным солнцем
движутся вниз, как лестницы круговые),
тот, чей рот — кривая сухая ветка,
рваная рана слова. Занозы смеха
вытащить не могу — глубоко и тонко.
Белый его парик — облако кучевое.
Он уже здесь, контур его как остров,
мне не уплыть с него, а ночные крики
громче в лесу, и спать я уже не в силах.
Профиль его я видела на обоях
и сорвала бумагу, но стало сходство
только сильнее. Ближе ночные хрипы,
будто бы кошка с голосом человека:
«Он тебя не заметит. Дождись рассвета».
Я выхожу из окон клубами дыма
и на бегу плету дымовые петли,
в радостном хоре света прошу приюта,
тайного места ищу, проклиная, лая.
— Спрячьте меня, драгоценные люди солнца,
пеньем залейте тление тьмы, в которой
созданы я и моя игрушечная свобода.
— Нет, мы не можем, даже тебя не видим,
ты не имеешь цвета и очертанья,
мысли твои и страх неподвластны свету.
Вечером мы взойдём, ну а ты, как стадо,
будешь бродить внизу и пугаться скрипов.
Роза и рыбий хвост на твоих обоях.
Он всё равно придёт, он тебя почуял.
— Девушки пьяные, сто полевых цветов
обнажены на вашей небесной коже,
все вы покрыты пчёлами и пыльцой,
спрячете ли меня в свои хороводы?
— Нет, — отвечают девушки, — уходи,
не приближайся, пчёлы тебя укусят,
ты языка не знаешь, травы тебя поранят.
Не подходи, беги, ты куришься дымом,
можем увянуть мы от твоих пожаров.
Ты из другой листвы, из другого леса.
— Сильные братья птицы, там, высоко,
где вы звучите, в ваших воздушных норах
скройте меня от того, кто пятнами немоты
на темноте… — Нет, — отвечают птицы.
Ты не поёшь, не летаешь, не веришь небу,
спрятать не можешь грузную глину тела.
Как тебе скрыться в наших предельных гнёздах?
Ты просто вещь, забытая на подставке.
Ты из другой земли, из другого мяса.
Как мы тебя спасём от ночного скрипа,
как мы тебя возьмём в молодые крылья?
Он пришёл за тобой, потому что ты его крипта.
Он за тобой стоит. Говори не с нами.
Все эти просьбы, все эти лица были
только один узор приближенья плена.
Что ж, ты пришёл за мной. Так скажи мне правду:
«Ты из моей земли, из моей породы,
ты моя вещь, забытая на салфетке».
Так оно и есть, так тому и быть, я давно готова
снова убегать, снова прибегать, как бежала раньше,
от подземных рек чёрных кровяных подниматься к свету,
оставлять тебя, вспоминать тебя, прорывать осаду,
голову клонить, сети надевать, прекращать погоню.
Девушки в цвету, птицы на лету, я не ваша дева,
милые мои, вечные мои, я не ваше дело.
У меня самой рыбы на глазах, розы на обоях.
Покидая вас, становлюсь собой — голосом обоих.
ШАРИК НА НИТКЕ
Пасмурный серый — это ловушка,
это полушка полуулыбки.
Только и света — чья-то игрушка,
сонное солнце, шарик на нитке.
На тебе солнце — как мы кидались,
как предлагали свитки и слитки.
Как мы влюблялись — и распадались,
но собирались с третьей попытки.
Как торопились — бегали с нами
ветры, как волки, по белу лесу.
Горы покрыты снегом и снами.
Годы не знают этой завесы.
Как мы боялись и отрекались,
но возвращались с энной попытки.
Близкого блеска малая завязь —
робкое солнце, шарик на нитке.
Как мы влюблялись — и унижались,
но расставались — и восходили.
Мы засыпали — и рассыпались,
но возникали — и говорили.
Новое небо полностью ясно,
кверху уходят лестницы дыма.
Мы исцелились несопричастно.
Мы проиграли непобедимо.
Ржавые сёстры, зависть и жалость,
обе красивы, как на открытке.
Я отпускаю — не удержалась.
Он улетает — с первой попытки.
Солнце нечестных и неизвестных,
незаменимых, незнаменитых.
Солнце невинных, солнце неверных,
Солнце невечных — шарик на нитке.
ОДНОВРЕМЕННОЕ ПОДРАЖАНИЕ ВСЕМ
Недостаточно щедра — недостаточно жива.
Это всё одно и то же, это общие слова.
Недостатки и нехватки — лишь сырой материал.
Все огрызки и остатки кто в единое собрал,
кто сознанье на незнанье так неловко прилепил,
кто гвоздями и болтами к мыслям чувства прикрепил,
присобачил-привинтил?
Чьих неведомо трудов результат вообще не нов.
Что ты гнёшься, скорбный зомби, полюбуйся, ты каков —
можешь выпить озверина или выдать пару слов.
Попрошайка, попрошай, вопрошайка, вопрошай!
Задавай прямой вопрос: это кто пошёл вразнос?
Кто паскудными стишками хвастается перед всеми,
так и тычет людям в нос?
Вряд ли это дед Мороз.
Это деда Отмороза невесёлые дела:
выходя из-под наркоза,
раскалившись добела,
от невроза до психоза
вразнобой душа пошла.
От гниения души есть лекарство за гроши:
успокойся и дыши,
успокойся и пиши.
Хоть дыши, хоть не дыши, хоть пиши, хоть не пиши,
никакого нет лекарства от гниения души.
Есть закон антиприроды — остаётся не у дел,
кто за помощь и заботу компенсации хотел,
кто пытался стать любимым, типа верил, что потом,
и поднимут, и обнимут, не оставят — не покинут
под ракитовым кустом?
Никакого нет потом. Оставайся за бортом.
Разломай свои приблуды, поцелуй свои иуды,
обнаружь свои засады, посади свои сады,
закопай свои награды, обнули свои труды.
Стой. Стою. Молчи. Молчу.
Затыкайся. Не хочу.
Ускоряйся, распрямляйся,
поднимайся по лучу.
Видеть солнце на просвет — вот спасенье от побед,
от побед и поражений,
от потерь и искажений,
от жестокости сердец,
от уродства, от юродства, от сиротства, наконец.
Недостаточно сильна? Нет, достаточно сильна.
Недостаточно видна? Нет, достаточно видна.
Недостаточно права? Нет, достаточно права.
Я достаточно живая, я достаточно жива.
ИЗ ПРОЕКТА «ДВЕНАДЦАТЬ ВЕТРОВ»
АПРЕЛЬСКИЙ ВЕТЕР
Всё вокруг превращается в мысли будд.
Облачным садом растёт из земли предмет.
Тут обитаю я (предположим, я, предположим, тут) —
груб, не особо крут и слегка помят, но хотя бы тепло одет.
У младшего будды спит на руках кот.
Гребнем узорным вытаял чёрным снег.
На языке богов ручеёк поёт,
пробиваясь вне.
Песня без слов бежит между дном и льдом,
в сиреневых скалах дня высекая храм.
Весенний ветер без слёз покидает дом.
Апрельский воздух прост, насторожен, прям.
Не распадайся, мысль, удержись за тлен —
ровный стук воды в пустоте об лёд.
Не распадайся, жизнь, поднимись с колен
и приходи в общий круговорот.
По зову песни ночь наполняет дол,
по следу песни трава начинает рост.
У каждого будды спит на руках кот.
Ветер в венце из звёзд покидает дом
и идёт на взлёт.
ИЮНЬСКИЙ ВЕТЕР
Тайным убежищем мне тишина и прохлада
дикого дня. Первобытная песня
значит не больше, чем шелест ручья и журчание листьев.
Некто плывёт в небесах на сияющей лодке,
нас называет, и мы отвечаем молчаньем.
Вот одуванчики, их перелётные жизни.
Вот лепестки неизвестных, неярких, и светел
розовый след одиночества всех одиноких.
Ветер. Кукушка. Она ничего не считает,
разве что эры и горы земли. Синева проникает
в трещины дня, чтобы двигаться, не называясь.
Я одинокий пастух детёнышей тёплого ветра.
Сам я за ними пройду, не ступая на тени,
и ничего мне не надо. Дыханья и зренья
вроде хватило на жизнь. А казалось, что мало.
Так и пройду по верхушкам и звукам деревьев,
след обозначив невидимый на необъятном.
Я одинокий пастух, я серебряный ветер,
я тополиная зыбь, я потерянный мальчик —
я не умею быть я.
Одинокое дышит.
Вот черемша прорастает, как терпкая нежность,
тянется к солнцу, его вызывая на битву.
Вестник единствен,
но каждая весть одинока,
но и наводит мосты,
но мосты эти рушатся в реки,
но одинокие реки бегут в одинокое вечное сердце —
мост между всеми и всем, и опека всему, и разлука,
в сердце, к истоку единств, в поединок своих одиночеств,
в сердце, плывущее в ночь на сияющей лодке.
Ветер вечерний играет. Кукушка кукует.
ИЮЛЬСКИЙ ВЕТЕР
Самые невесомые письмена
носит по бесконечности золотой,
странствуют пространства и времена
по острию травинки, внутри пустой.
Большее в меньшее вложено, и тропа
равно идёт и в ужасе, и в раю
по ободку побитого котелка,
по бытию, потом по небытию.
Облако, руки вытянув, в полный рост
встало, спеша обнять целиком хребет.
Свету открылся свет, бесконечный мост
в каменный снеговой огневой Тибет.
Путник свободен, ясен его маршрут,
лёгок и чист скрытой земли наряд.
Мой настоящий дом — восходящий труд,
мой настоящий труд — восходящий взгляд.
Где-то на перекрёстке горы с ничем
я остаюсь, не двигаюсь, чуть дышу.
Здесь-то и спрятан ключ от всего ко всем,
а мне не нужен. Даже не попрошу.
Сходит в долину луч — золотая нить,
вьётся в макушках туч золотая прядь,
чтобы тропу навек для меня хранить,
чтобы меня навек у меня отнять.
Розой переплетаются облака.
Думаешь: отчего каждый шаг знаком?
Ты далеко зашёл в глубину цветка,
умный изъян, его лепестка прокол.
Что ты там видишь в небе, беглец земли?
Канешь ли в вещества своего разлом?
Этому свету сроку минуты три.
Июльский ветер будет проводником.