АНДРЕЙ ДМИТРИЕВ
***
Зернышко риса, фантик, монета в десять рублей.
Что это значит, если принять, как шифр,
вложенный в руку? Мол, персонажи Рабле
не устарели в эпоху обломков шифера
с царственной крыши, и стиль великанов – гротеск,
мелочь же в виде чаинок бежит по кругу
ада? В небе, меж тем, завершается чартерный рейс,
и, скоро, даст Бог, кто-то станет вновь ближе друг к другу.
Август. Кино остановки автобусной: «Снято! Стоп!».
В рефрижераторе – мимо проехавшем – двое в белом.
Мир, что с тобой изначально предполагал родство,
вздумал обгон, но ушёл от удара влево.
Зёрнышко, фантик, монета – игра вещей
в коды Вселенной. Как долго не едет автобус.
Треснуло небо, и тут же в возникшую щель
хлынул на землю диспетчера ливневый голос.
Что происходит? Куда все с тревогой глядят?
Голубь из жанра кубизма, шурша, переходит к манере
древних икон, где сжимается в птичьих когтях,
если не ветвь, то подобие символа веры.
Руку вдогон разожмёшь, да увидишь пустую ладонь –
мелочь исчезла, вернулась кавычками в опус,
а к остановке причалит не смыслов ландо,
но переполненный людом маршрутный автобус.
***
раскрылось вверх и вниз
горит от низа вверх
катается как верх
коснись коснись
коснись
Василий БОРОДИН
Образно птичий свист
тянет льняную нить
из кокона кроны –
рвёт, а потом тянет снова.
Ты – в ожидании, ты – не просто статист:
для тебя в слове «жить»
тоже есть что-то кроме
языковой основы.
Поллок в «буржуйку» кладёт
липовое полено
(или кленовое – как сироп):
в сарай вползает тепло.
Краска делает ход –
капает справа налево
и слева направо, но – стоп! –
на полу под ногами живописи натекло.
А в небе, где птичий свист
тает пернатой молитвой,
летит самолёт
с некой задачей особой,
и пилот отпускает вниз,
перекрестившись несколько сиротливо
(мол, запишите на чей-то там счёт),
вполне конкретные авиабомбы.
Соловей или дрозд,
а, может, скворец: в саду
распускаются перья
и прочие незабудки.
Быстрокрылому глазу не убежать от стрекоз
на рисунке, который сотрут
в порыве нервного недоверия,
впрочем, зрительно не от этого жутко.
Область искусства –
непроходимая топь:
встретишь оленя,
а тот, вдруг, окажется волком.
Но птицы поют – так сусло
вливается в кадр: лишь тронь –
не избежишь того плена,
куда тянет свист их не волоком.
***
Чего здесь ни напиши –
хоть «жи» через «и», хоть «ши»:
вокруг – одни камыши,
и, в принципе, ни души
кроме утки, в яйце у которой – игла.
Но лишь с протёртого чиркаша
ходульная спичка сделает шаг
сюда – и возгорится пожар.
Бубни тогда, что и кому – не игра.
Однако, это – абстракция, погремушка ума,
сентенция о природе письма
в условиях аудиторного вакуума:
безнадёжная муть.
Лучше сесть, свесив сверху разутые ноги,
на самом краю, где и солнце в итоге
сходит с верной дороги,
чтобы снова на истинный путь
утром вернуться под аплодисменты.
Но лишь непотушенную сигарету
бросят с крыши на донышко это –
вспыхнет огонь до небес.
Уж лучше совсем бы закрыл ноутбук, балбес.
***
Отставной поручик Дмитриев
смотрит в окна – в мир людей,
где всеобще правит бритва и
с щёк стирает пену дней,
ну а дальше по загривку – ширк –
гол затылок, что валун –
так суконной ниткой стряпчий сшил
в деле нас: не резал лук –
а не то б всплакнул, наверное,
над разделочной доской,
чтобы выглядеть примером, как
впрок гнать спирт слезы скупой.
Эполеты эполетами,
но в шкафу, где зреет моль,
меж забытыми скелетами
виснет штопанный камзол,
а в карманах – пыль бумажная,
консервированный стыд
за прицельные промашки и
за размеры пустоты.
Было б где-нибудь имение –
прыг в коляску да в луга,
но реальность сивым мерином
ржёт: мол, кто кому слуга?
За окном идёт строительство –
краном тянут к небесам
изваяние Спасителя,
будто тот не смог бы сам.
Копошатся силуэтики
в грунте, словно доктора
всех наук в вопросах этики
возле рюмочной с утра.
На стекле – разводы: вытри-ка,
то прошёл кислотный дождь.
Отставной поручик Дмитриев,
всё, что видел, подытожь.
***
Ты выполз из бубенчатой травы –
древесный полоз с каплями-глазами,
как корень, верхом вышедший на вы
из толщ, где слой культурный ждёт веками,
когда безусый первокурсник вдруг
воткнёт лопату и найдёт осколок –
свой первый клад – и из счастливых рук
отдаст, решив, что вот теперь он – археолог.
Здесь нынче снова бал у сатаны,
и ты ползёшь меж козьих ног, пытаясь
затоптанным не стать, не лечь костьми
за злой кураж объявленного вальса.
Так похоронно музыка звучит –
особенно, когда гремят литавры
среди кустов в разбуженной ночи,
приняв удары смуглого кентавра.
Ты проползаешь вдоль бетонных стен,
где вязь граффити – вид наскальных фресок,
где окна, что прорублены к звезде,
казалось бы, в нещадный век прогресса
всего лишь служат стоком бытовых
отходов мыслей под неспешной люстрой,
чей тусклый свет здесь замещать привык
живое солнце с отстранённым чувством.
Ползёшь сквозь шорох листьев в октябре,
что шепчутся последними губами
о том, как сверху долог был проспект,
теперь представленный лишь гулкими ногами
прохожих, подгоняемых дождём.
Так жизнь и смерть сошлись в едином кадре,
чтоб взятыми на понт признаться в том,
что нет меж ними сгиба, как в тетради.
Ты – змей, не искуситель: искушать –
манить огнём, в котором медь – водица,
а за тобой – лишь след карандаша,
что будто пёс поймать свой хвост стремится.
Чешуйчатое тело знает толк
в движении по земноводным мелям,
а воздух хлынет – и его поток,
возможно, сделает тебя воздушным змеем.
***
Я один, но это не значит, что я одинок…
Виктор ЦОЙ
Он спросил: разве ты одинок?
Ведь, у тебя пара рук, пара кряжистых ног.
Ведь, у тебя есть дом,
и в доме бывает жена,
где, если порой и случается шмон,
то пока лишь собственного ума.
Ведь, у тебя есть рабочий стол,
а вокруг – сотен лиц колесо.
Есть дело, чей ладный ружейный ствол
ещё не упёрся в висок.
И не знаешь, что отвечать ему,
ведь, он, по сути-то, прав.
Про жёлтую дочитавши стрелу,
ты на той же ветке с утра.
Машешь в окно гужевым стадам,
и волы кивают в ответ.
Дальше – тоннель: коль от мрака устал,
тем утешься, что ты – интроверт.