ОЛЬГА ДОБРИЦЫНА
КОГДА БЫ КТО МОИ УВИДЕЛ ИГРЫ
Александр Воловик. Он это я. — М.: Плавучий мост, 2022.
Новая книга Александра Воловика [1], пишущего стихи несколько десятилетий – повод внимательно вглядеться в его поэзию с сегодняшней точки обзора. Воловик – автор разнообразный: ехидная лирика, пародии, шарады, обыгрывание идиом, всё это с выходом за рамки любого жанра, совмещение их. Его смех — в диапазоне от доброй «шутки юмора», до сарказма, гротеска, стёба, иногда в сложном сочетании и даже противопоставлении с лирикой.
Критики уже упоминали о сложной структуре его текстов, о работе с трагиироническими миниатюрами, с каламбурно-трансформационной поэтикой, отчасти напоминающей «лингвопластику» и «полистилистику». Любопытно и нам разглядывать множества используемых Воловиком изобразительных приёмов в сочетании с безупречной техникой письма.
Многомерность — образная, языковая, стилистическая позволяет поэту создавать собственные миры с обилием в них лирических «я», создавать собственный язык или несколько языков. Так холода у Воловика – враги, с природой не поспоришь, но можно и это обыграть:
очарован природой, а в природе вещами.
(«О природе вещей»)
Гражданская лирика Воловика уместна и злободневна. Палитра — от юмора до сарказма, его естественная стихия:
И вот, заслышав дудку крысоловскую,
в восторге от воинственного писка
и с песнями, борясь и славословствуя,
весь наш народ согласен утопиться.
(«Народ согласен»).
Или в стихотворении «Наступающему»:
…Мир над пропастью. Но не упал ещё
И шепчу, как дурак-пацифист:
«Наступающий, стань отступающим!
Отступи, наконец, отцепись!»
Как можно заметить – интеллектуальная составляющая здесь исключает лобовую подачу темы, жёсткость рисуемых картин не препятствует вневременной актуальности этой поэзии.
А свобода существует лишь у воинственных, понаторевших в мятежах, на боевых пингвинах непобедимых «Аборигенов Антарктиды»:
Пусть в наши мирные пределы
плывёт свободно тихий кит.
Свобода есть святое дело
всех суверенных Антарктид!
Воловик часто использует противопоставление и снижение. Либо откровенный стёб — иллюстрирующий пошлость обывателя:
Вы говорите: «Хуже год от года!
Когда же, наконец, придёт Свобода?
Народ бесправен и забит по сути…»
А я скажу вам: «Ути-пути-мути!»
(«Ути-пути-мути»).
Будущее по Воловику — безжалостно:
Новых ли санкций наложит нам злой враг,
в космос рванёт ли бюджета гнилой рупь —
будущее приближается: крах, прах
(«Экстремистское»).
Автор умело пользуется вульгаризмами, демонстрируя культурную деградацию общества, огрубление чувств, потерю гуманистических основ, базовой человечности.
Иллюзий у лирического героя Александра Воловика нет. Поэт не жалует этот мир, его увлекает невозможное.
Сиди, обыденность, в потёмках,
не тормози мою работу!
Я не люблю писать о чём-то.
Меня не вдохновляет что-то.
А я люблю писать про нечто…
(«Сиди, обыденность, в потёмках…»).
При этом автор выводит собственные миры от буднично-абсурдных до сюрреалистических и фантасмагоричных. Одежды в них взаимодействуют самостоятельно, без людей: кимоно с косовороткой повстречали тогу. («Из мобильника»).
Жизнь вещей — в обыгрывании собственных смыслов:
отчаянный чайник нечаянно фукнул в свисток,
и тут началось! Выдвигаясь из пыльных кустов
оскаленной клавой, скрипел чёрно-белый рояль,
кряхтел септаккордом и шумно педали ронял.
(«В седьмом измерении»).
Поэт, соединяющий в себе физика и лирика, использует это соединение как приём.
Метался: не шло. Из стекла ухмылялся двойник.
И шло, да не то. Не туда. Не сумел. Не проник.
И шло, но само: не везло, не несло, не цвело.
И пахло. Но вонью. В окне проплыло НЛО…
Похоже, НЛО поэта — сама поэзия:
Изучаю словарь букв.
Постигаю букварь слов.
В океан НЛО — плюх!..
А в «Трёхстопном амфибрахии»:
Горит марсианское солнце
в высокой дали голубой…
Обдумать, какое ихь штербе
сказать напоследок себе.
Физика тут и есть философия. Разве не этот вопрос — главный к исходу жизни? Чеховский вопрос.
Воловик демонстрирует распад, дисгармонию, разбаланс, потери в себе и вокруг — неодолимые реалии жизни.
И не лежит, куда ложи́л, глаз.
А я ведь клал его туда, клал!..
шестое чувство отлегло ныть…
(«Цок-цок»).
И выводит изо всего этого простые ценности жизни:
Ещё я создан для того,
чтоб сделать сыновей.
Я сделал их — из ничего,
как царь, как бог, как зверь!
(«Звёзды»).
Всё кончается одинаково, даты жизни у всех завершаются тильдой («Щепетильный и удалой»). Смерть — всего лишь время Ч. За звуковой и ритмической лёгкостью кроется трагичность завершённости земного существования:
Нет меня и нет меня.
Остальное всё фигня.
Значит, тазиком вселенная накрылась.
То, что было — всё вчера.
Только чёрная дыра.
Там — никак, и ни фотона нет на вынос.
(«У меня неважный вид…»).
Физик знает, что смерть — отсутствие света.
Если говорить о физике не как о науке, а как о сути жизни – иронии подвержено всё. Мистическое? Трансцендентальное? Лирический герой Воловика — скорее клоун, идущий за читателем, как шут в Риме, идущий за очередным Цезарем:
По повестке с печатью и датою
в сборный пункт маршируя, в финал,
убедитесь, что на валидаторе
загорелся зелёный сигнал.
(«Зелёный сигнал»);
Или:
Я зверёк неизвестного вида:
двукопытен, хвостат и рогат…
…………………………………………….
…записался я в Красную книгу
на страницу 403.
(«Я зверёк»).
А вот как физик решает человеческую проблему души, она сопространственна четвёртой координате времени в трёхмерном мире:
Не за нудной, но нужной работой,
а в любовной горячке, спеша,
при слиянье гаметы с зиготой
возникает побочно душа…
(«Се ля ви»).
Процесс поэзии в человеке по Воловику:
светиться сиять упрекать в недосвете солнце
смеяться лететь извлекать из мычанья звон
явиться незваным и от никого посланцем
и убедиться и всех убедить что зван
и всемогущий словить и не славить случай
а тленное тело вселить в бестелесный дух…
(«Светиться, сиять…»).
Занимательна постоянная работа автора со звуком. Накладываясь на смысл, звук являет саму суть поэзии нашего героя. Подсмеиваясь над собой и читателем, Воловик ловко прячется за собственный текст:
Красота важнее правды,
и зверюгой на ловца
вывожу я слов парады
ради красного словца.
Сеть, ловец, раскинь искусно
изловить и слопать ту,
несъедобную, что грустно,
неземную красоту.
(«Красота важнее правды…»).
Поигрывает с классикой:
Грохочет Пушкина телега.
Возница материт Олега
(который вещий). Как из LEGO,
из слов стишок растёт, коряв.
А рядом тьма иного мира,
не знающего слова «лира»…
(«Lego жизни»)
Подробно разбирается с поэтом как особью поэтического племени.
Но тем ли полушарием кропаю я стишки?..
Придëт сутулый дедушка… зачистит звукосос…
(«Перемена полушарий»).
Оживляет литературные термины:
При участии бурного чата,
и при помощи чувственных фибр
у стиха народились стишата,
но один оказался верлибр.
(«Скандал в поэтическом семействе»).
Не унимаясь, твердит о слове, языке, поэте. Рисует целую галерею всевозможных служителей Муз. Это племя одновременно аристократично и демократично: лирический герой в интерпретациях Воловика гуляет от графомана до мастера-виртуоза, от рифмоплета-стихотворца до изощрённого версификатора и большого поэта.
От:
Ну, возьмите меня в антологию,
все же там, только я тут один…
(«Возьмите меня!»)
до:
Нам поэзия кажется раем,
где парит вместо ангела стих…
(«Нам поэзия кажется раем»).
От камерного палиндромиста:
стих — уродский палиндром,
не читаемый назад…
(«Стих глазами палиндромиста»).
до…
Трубадур скабрёза, но раб приличий.
Словоблуд и тайный ценитель фень.
Букволюб и звуко-, певун курсором…
(«Монолог»).
Процесс стихо-творения у Воловика — то ли научный, то ли духовный:
Перстов пинцетами беру ль, ки-
нетическою силой духа ль
рифм невесомые бирюльки…
Самоирония, как главная авторская мета, неизбежна в стихах о призвании:
Да, мне не светит славы грош, почёта долька.
Но для себя-то я хорош! Да и не только.
Умаление труда поэта, как незначащего, пустякового, лёгкого — лейтмотив многих книг. Поётся бескорыстность и практическая бесполезность занятия — при невозможности не писать. Но призвание и принадлежность слову дают силы. Поэзия равнозначна смыслу жизни. Проявлена световая природа поэтического слова:
И чтобы тонкие глаголы
витали, цацкались и пели,
и звуков лёгкие уколы
ознобом отзывались в теле.
Летя стремглав, как света кванты,
чтоб в цель они ложились кучно…
— Так Вы творите как новатор?
— Ну, да: и складно, и нескучно.
(«Сиди, обыденность, в потёмках…»).
Думается, Воловик изобрел некий новый вид комического. Порою его стихи напоминают речь не клоуна, но скорее шута, паяца, который в одном выступлении успевает перебрать разные маски в непредсказуемой последовательности. То же и с лирикой, и она у него нередко выходит за грани — то там, то тут.
Тема поэта и славы у Александра Воловика близка к литературному анекдоту или звучит почти издевательски:
Сочинял чувак стишки,
ждал от вас ухмылку.
Сделайте ж своё хи-хи
на его могилку.
(«Новогодние частушки»).
Ещё один излюбленный образ Воловика: поэт как маргинал. Это гораздо менее комфортно, чем классическое «не от мира сего». Отторжение среды — неизбежно: Не поэт, маргинальный писака лишь… Одиночество бытийное или космическое, — неизменный фон талантливых поэтов. Жизнь поэта — в языке, там она ярка, в отличие от повседневной в шутливом:
Я бессобытийный и старый
листаю чужие странички…
…………………………………………
И лишь у меня всё спокойно.
Делиться с фейсбуком мне нечем.
(«Жизнь в фейсбуке»).
А ещё поэт — бородатый мальчик, просветлённый Буддой («Памяти Владимира Герцика»). Он же — истец. И вызов всему серому, обыденному:
на апельсиновом заводе
из металлического лома
невероятный но реальный
изготовляется истец
(«На апельсиновом заводе»).
В программном стихотворении «Он это я» иронически, но с привкусом грусти-горечи, Александр рисует собирательный образ Поэта:
Он шёл напролом, как идут пароходы
по просветлённой луной воде.
Не подавал ананасную воду
девушкам лёгкого поведе…
Шёл неуклонно, вне направлений,
изнемогая от глупых дум.
Тропку выискивал понетленней,
слушая птиц и времени шум.
Ноги и крылья сводили годы
в полуподвалы небытия.
Он забывал пароли и коды,
буквы царапать и вкус питья.
Нёс непонятное, был очкарик.
Мудрости выше ценил оргазм.
Слышал всё хуже, но слог чеканил
и под конец полувпал в маразм.
Всё же он двигался, лысый, вящий,
жар душевный в груди затая,
пока игровой не освоил ящик,
где оказалось, что он это я.
Внешней неказистости: очкарик, лысый, изнемогающий от глупых дум, к тому же деградирующий с возрастом — слышал всё хуже, полувпал в маразм, противопоставлены: крылья; шел напролом, как идут пароходы; Тропку выискивал понетленней; слог чеканил. Но главное — вящий (большой, богатый, великий). Ещё главнее: двигался… пока игровой не освоил ящик, / где оказалось, что он это я. Обыгранный эвфемизм «сыграть в ящик» приобретает дополнительные смыслы-задачи: освоить игру слов (сделать своей), познать (жизнь? язык?) и — завершить дело.
Негативно-крылатая цитата «каждому своё» трактуется как верность призванию:
Делай, что́ должен: малую смальту звука
взвякни в зиянье мозаики, звонче чтоб,
меж междометий, глаголов и тусклых стуков
стоп несказуемых — кротких предлогов об
Объектом для игры с читателем может быть любой предмет, объект, субъект — как абстрактный, так и реальный. Так, в «Происшествии», обыгрываются слова и фамилии мужского рода с женскими окончаниями:
Петрарка, Кафка и Гомулка
шли без парней в ночи из бара…
……………………………………………..
Тут урка выразилась крепко…
Игра слов, как и во множестве стихов, пребывает в содружестве с игрой смыслов: так, в таблице (!) «Дети» идут вариации от Дети эмбарго… Дети индиго… Дети либидо… — до …Дети отстаньте.
И ещё раз о звуке — в поэтике Воловика он неизбежен, он всегда в союзе со смыслом и иронией. Отсюда и парадное природно-оркестровое: Травы поют под ветром… а за ним шутливо-трагичное:
Скушаны музыканты.
Вот и окончен фест
музыки стиля кантри
злачных равнинных мест…
(«Сила ботаники в силлаботонике»).
И пристрастие к музыке (она же и есть поэзия):
…ведь мне важны одни созвучия
да небывалой рифмы поросли…
Поэтический мир Александра Воловика не только многозвучен, но и многомерен. «Когда бы кто мои увидел игры!» — воскликнул однажды поэт. Чуткий читатель увидит.