Дмитрий Гаричев
ВЕЛИКАЯ СНЫТЬ
***
случалось, гасишь человека,
охранника ли, рыбака,
но терпящий неугасаем,
и огнь преобладает им.
тогда с удвоенным пристрастьем
разломишь пазуху, разгладишь
что в ней спеклось от досаафа,
морские клейма каковы.
одними пальцами нашарив,
полупрочтёшь в ужасной саже
складной псалом, письмо альенде,
открыточку от столбняка.
не нужно большего, не нужно.
от нас и так немного правды,
и календарь не перевёрнут
над ночью нашего ума.
так дети, вытолкав с платформы
приезжего, стоят, не зная,
куда ещё покинуть сердце,
как превозмочь остаток дня.
помашем слепнущему чуду
как молодости, как несчастью,
как будто это мы здесь живы,
а больше нету никого.
А.
1.
лес закрыт на маневры, горит его ткань плечевая
это из-за плеча говорит
сирота лучевая; и ты, трансильванский иприт
все здесь жили, и ночью вставали к окну
пили воду одну, лёгочными детьми дорожили
сосны трогали, ели с земли
на цистерны взошли их, и даже не всех положили
то есть, тоже внемли
сколько хватит песка, и пока что река не срослась
видишь, правда такая спаслась, как в пруду одноклассник
так слепяще близка; видишь, машут из танковых рощ
русский хвощ и бессмертник напрасник
немощь гневная их искупает военную мощь
не кончается праздник
2.
за офицерское поле, где королёв
тоже испытывал что и не объяснить,
всех подлежащих постигнет один улов,
медоносное знамя, великая сныть.
одуванчиковые кости летят как от
взрыва в метро, от счастья в глазах рябит;
стебелёк выгибается кровяной, открывает мельчайший рот,
называет тебя войной,
за рукав берёт, как един человек убит:
подожди со мной.
[maldoror]
с того места, как ты умерла
ни гвоздя, ни шнурка, ни сверла
встанешь осенью крепкой нежданской
отменённые листья дрочить
ни штыком, ни отвёрткой гражданской
не пришлось мне тебя приручить
ничего не случилось на свете
шильца-щупальца, зеркальца эти
стернотом закалённый во льду
никого не имеют в виду
золотая воркует ничья
из господних карманов течмя
с хлопким вымпелом в поймах утиных
с лыжной палкою ли наголо
слышь заложница, там на плотинах
обрушается всё что могло
выше щиколотки и колена
вырастает алмазная пена
сети блещут по обе руки
в подземельях щебечут станки
***
über, o über
dem Dorn
мы спали здесь, но негде написать
на двух локтях, стираясь ниже кожи
налипнем тоже, и сомнёмся тоже
окончен обыск, что ещё стесать
холерный знак с лесного снят вокзала
качайся высоко, der Krone rot
за волосы цепляйся до оскала
мы спали здесь, трава брала нас в рот
и берегла, пока не выпускала,
и с насыпи влеклась руками вниз.
траве не тяжело. траве не ставят smiths
и arab strap, траве не разрешают
быть сверху до конца, но не мешают
заглядывать из-под живых ресниц
на слизистой, как на передовой
как их зовут, кипрей и радивой
пырей и павор, кто не помутится
сказать наверняка, но сам не свой
стоит и не умеет отступиться
от пястей схваченных за головой
от коготков сжигающих как спица
от позвонков под тканью болевой
***
простыло время пиздюлей за вашу-нашу выходное;
приспело пастбищ и полей рабочее, очередное.
без строгой памяти в себе, к реке примериваясь ниже,
в одной недрогнущей губе остаток твёрдости неси же.
мы проиграли как могли, но тайны не было ни разу.
уже смирись и округли неподобающее глазу.
что надо, названо за нас, а здесь хорю и горностали
и картам иловым пристали перерасчёт и пересказ.
так дед твой мальчиком учёл из наблюдателей впервые
расконвоированных пчёл седые гробы восковые.
и ты не верь такому злу, а только прению и треску,
водозаборному узлу, узкоколейному обрезку.
[из киплинга]
на той же почве, что взяла в себя учебный хлор
но заглядеться из седла оставила с тех пор
в защитных впадинах своих уставших побеждать
цветных животных войсковых, не нужно долго ждать
так поздно, что любая связь распалась на складах,
резьба в воронках сорвалась, осёкся в проводах
последний ток, поверишь ли, но ни один, ни два
копателя не превзошли ощеренного рва
встают с неприбранного дна циветта и сервал,
они забыли имена, но кто не забывал,
и золотая кабарга, и русская овца,
как эта жизнь ни коротка, а терпят до конца
держась на маленьких ногах, обёрнутых фольгой,
прозрачные, как на деньгах, и с этой, и с другой,
слюны подрагивает нить, отравлена на треть,
и тоже могут повторить, но некому смотреть
***
все из наших, кто только способен держать
перф, скребок или тестер, в обугленной «шниве» стремятся
вниз по горьковскому, ослепляясь недавней листвой:
на фенолоотвалах, ракетных полях обесчещенных, при лагерях
укреплять этнопарки, бомжфесты за триста.
где стоял нахтигаль или чехословаки, теперь их трудом
провисает слэклайн, флаги чайных республик борзеют,
и ненужная радость саднит обесцвеченно высоко.
разве только что прохоров, скрывшийся в ноль седьмом,
не участвует в общем строительстве ни с какой стороны.
в куртке смотрительской, серым закрашен карандашом,
он поднимает над топью и опускает
рукава, тяжёлые от муравьев.
мы вернёмся сюда после всех, обещает он,
на штыках белочехов, отмоем и солью посыпем;
ни один не посмеет сказать, что касался этой земли.
ни один не расскажет, как добрался сюда.