ЕЛИЗАВЕТА ГАРИНА
***
она шла впереди рябиной —
плоды терпки, мякоть избита,
поругана, сорвана в синяки,
грязь чернит ей виски,
а она в полдень в центр города,
в толпе в себе полуголая,
в щупальцах взглядов и оскорблений
посрамлена — но не сломлена;
несла чего не брали:
от голубиного первенца, светлого месяца, желтых песков, пень-колоды, дремучего леса,
белой березы, вязкого болота, чиста поля, студеной водицы, воротнего скрипа, камешка,
щуки, синь-моря, тридцати трех воронов, старого зайца, ключей и замков, —
и никто бы не взял,
даже если б сняла с юной себя
платье и нагая вышла и не вошла, и осталась в осталась с красным солнцем на окиан-
острове, где бел алтынь-камен, и лежала на нем и лежала под ним, братьями своими —
живыми и мертвыми и всеми воскресшими по такому случаю, — приговаривая:
«Как с зеленой травы роса скатывается, так и с меня ряби божьей скатится… »
***
шел по следам,
тонул и всплывал
ждал от голубя, сокола,
знак
подбирал ежей и зайцев
не стояли на ногах
вербы и косули
вновь нырял
солнце прощать
землю жевать
прочь звать
христовым дитятком
и давил кишки
опушкой сошкой степкой
злополучины колышком
подмывали
окропится оделиться донышком
желторотиком
кумом дальним
ворожиным
поимевшим страх
сувать в себя ново
рожденное негожее
кличкой школьной
узкопоротельной
побежать
как из дома в небо
и обратно
стучаться в землю
на одном колене
забиваться рыбой в щели
караулить дверью
мимо огней
москворецких зановомосковских
не стали грязней
и пьянней
башни новгородские
вяжут до ушей
чтоб слышать
как вьет царь Кащей
в новой горенке
стеклопакеты
НАТЮРМОРТ С АВТОРОМ
Утром без скатерти стол одинок,
на нем два яблока и апельсин,
бутылка вина, в стекле – окно,
разветвляет даль дороги,
где поток машин провожает жизнь
с какой-то грустью неподвластной
смотрит на стол, лишенный тени,
молча глаголил о частном
о бывшем счастье быть растеньем:
и стол когда-то в небо рос,
и небо в нем зеркалом дрожало,
и каждый год, каждый год
его листва под ним лежала,
лицом отвернувшись от глаз.
ГАЗОНОКОСИЛЬЩИК
Вжи-жи-жи, переходит на басы,
потом коммунальные платежи
истончаются жирным чистым тоном –
что мне даже кажется, не в квартире,
не даже утром, и не со мной – в куполе соборном
мечется залетевший голубь
весь в серебре
Внизу, упав с четырех этажей
взгляда, стрижет газон плебей –
весь в ошметках травы, но кличет память –
скучными, кадильными, харонными
движениями ловит травьи души плотник Павел
и строит из них хижину
у мира с другой стороны
Запах железа и травяного сока
трава сплавляет себя, ветряная осока, –
переезд иже е переселенью муравьев:
проходит в еще не царствие его – в дверь храма,
где такой же рукаположенный Адама,
распевая пятидесятый псалом,
окропит голубя смирной
у тебя есть трава, у травы – жизнь,
убил траву – утвердил шрифт
на платежном бланке; дребезжит, дребезжит –
дух триммера на испусканье
отцов пустынь и жен их непорочных,
не обещает вернуть усохший пергамент
примет утренним звоном
Внутри маятник так же качает
и голубь на мачте как на тали –
взмыл-вжиг-встрек-вжает из мира восстав;
срезаны ногти, пальцы, уши – на вкус
как собственная кровь, —
но в жены часть каждую возьмут,
обернув опалимой купиной
Соломенной бумагой икону Мы
печатают 3д- принтеры из травы,
пока малахитовый пол моют Karcher:
царю царствующих — чистит по фризу
вот мы и пришли, и будем лесами стоять,
на чистом позволяя грехам печали выдать —
не шумля и жить не заставляя
***
Никто не снится – снятся стихи,
как покойники, постоят и уходят, –
не упокоенные души бога, –
малолетние самоубийцы
ослепляют камикадзе-дрон,
сами не могут приземлиться:
рай им заказан – новый роддом.
В небе горят иллюминатором,
лампадками стены городской,
онлайн-приложениями-братьями,
тех, кто уснул под землей.
Разлагаются, раздеваются,
как нагрев – человечьим криком,
углубляются, убиваются
в тех, кто не нашел им выход.
***
Рукава, пропавшие куревом,
все больше пахнут щами,
тяжела и вся набита камнями
извлеченными судьбами
неизвестных, коленоприкрытых
от кого до кого — диапазон эола
на двеннадцатисантиметровых
от стремительных к прытким…
А ты куришь и Млечный Путь
оставляет от тебя немного —
ящерицы хвост, что дорогой,
извиваясь, гвоздит мой ум.
Живешь жизнь не только свою.
Луна истерлась под старую книгу,
видишь одну ее половину,
говорят, кто умеет ждать, однажды увидит всю.
И ради такого мгновенья, видимо, стоит
было иначить в было-не-зря,
а субтитры перевести в за-
пятые, чтоб ласково и нежно хомлить,
из двух глупостей выбирая большую:
(как встречать?) с русским падежем
за стволами придорожных аллей
заменить луну лунной плоскостью
интеграл от женственности по юлись юрком
не застегнут на спине молнией платья,
и входная дверь не заперта – загса –
как буква прямолинейна греческой «ипсилон»
а красота опаздывает – осенью ли? –
и пока ее нет, воображение
в лицах Ницше и Шпенглера
ищет предметность, способную любить