НАДЕЖДА ГОРЛОВА
НАДГРОБНЫЕ ПЛИТЫ ИЗ ГЕОРГИЕВСКОГО МОНАСТЫРЯ
Как сахарную голову слизало
Время Георгиевский монастырь,
И белокаменных надгробий кресала
Погрызло, будто мозговые кости.
Скатертью время раскинуло пустырь,
Гараж установило на погосте,
Словно закрытую, обитою металлом Псалтырь
На аналое. Обломки саркофагов, плит
Смешало в стороне как россыпь битых карт:
Рябые, крапленые, в волчьем зубе и грубых цветах,
С улыбкой детской на невинных черепах,
И с именами тех, кто тут давно не спит,
Не вскочит из-за парт
Надгробных с готовностью иль страхом,
Крышкой быстро или медленно гремя,
На зов Учителя. Не знаменья над прахом
Эти известняки, но известители об именах,
Что тонут в белокаменных снегах,
Как – в крупорушке времени – семьи семян.
Прасковья Никитична Шаховская в 1743-ем,
как и брат ея князь Иван Никитич Шаховской,
видимо, от болезни. Третьим –
Отец их, князь Никита Андреевич Шаховской,
пережил детей на четыре года.
Иван Иванович Смирнов, 1798-ой.
Аксинья Богдановна, жена стольника и воеводы
Ивана Андреевича Большого-Вельяминова, 1676-ой.
Анна Ивановна, дочь их, 1680-е, точнее стёрто.
Марфа Ивановна Головина, 1654-ый.
Дворянин Андрей Афанасьевич Барднишлев, 1679-й.
Он вообще-то Уильям Барнсли, его по-разному пишут, замысловатый.
Сослан в Енисейск, построил Иркутский кремль,
скончался у реки Кемь,
как смог упокоиться в центре Москвы?
Разве только любовью, верою и надеждой вдовы?
Прасковья Юрьевна Клешнина, 1615-й, не жена
Андрея Петровича Клешнина,
друга Бориса Годунова?
Вот её-то плита – похожа на мёртвый коралл,
На губку, и даже уже на сухую скомканную тряпку,
Которой кто-то с доски стирал
Написанное меловыми отложениями слово.
На войлочный кокон моли, фаты охапку,
На мягкое – торжествующее, и на твёрдое –
Побеждаемое – на безе, рафинад –
Времени зубки сгрызли. Мордою
Не вышел череп Адама над
Буквой «покой». Нажралось ты, время?
Всю почти рукотворность съело.
– Когда я ем, я глухо и немо,
То есть, всегда. И я только село.
СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ
Лайте, лисы, на кровавые щиты,
Не жалей, желна, головы.
Вчера были мы с Игорем на «ты»,
А сегодня он речет: «Иду на вы».
Игорь, воины твои покрыты тьмой,
Они в чёрных балаклавах идут в бой.
Игорь, возвращаются домой
В чёрных твои воины мешках, и повой
Траурный под трубами им дан,
И копейщик на язык им, как дань.
Твоё сердце почернело как зуб,
Что ты точишь на соседскую степь.
Ночь с грозой свернулись в стонущий клуб,
Покатили кровавый след.
Игорь слеп.
Звери воем полнят овраг,
Птицы щекотом и клекотом и граем – дерева.
Игорь глух. Вместо женщины ему нужен враг,
Вместо юности своей – чужого отрока убить права.
Где-то колокол звенит и гудит.
А у Игоря в утробе зудит.
Не сидится на стуле золотом.
А вся туга и тоска – о чужом.
Игорь кликнул Карну и Желю,
Поскакали, смагу мычучи, засвистели.
Половцы де Бога продали,
Половцы на нас бы напали,
Но дружина Игоря опередила,
И врага в степи его остановила.
Игорь, выйди ты, подобно Исааку,
На сынов своих руки возложи.
То не бархат-аксамит, не блажи,
Это мох и плесень, шерсть собаки,
То не миро, не иконы слеза.
То слюна собаки, лижущей кровь.
Ну а там, где были глаза,
Ворон пьёт и клюв свой чистит о бровь.
Ни к чему не прикоснётся Игорь-князь,
Чувства отдал он за алчность и месть.
Под руками его всё становится грязь,
Златом то, что по природе грязь есть.
А над Русью полночь морем разлилась,
Зверем чёрным прыснула с иконы западной стены.
А твой образ проступает, Игорь-князь,
На стегне горящем сатаны.
Как гниющий пень ты светишься во тьме,
И трухой своей как спорами пылишь.
Мглами идут смерчи – чёрные сморчки
Вырастают там, где смерти дикие скачки
Оставляют лишь рванину на чужом холме,
На чужой равнине оставляют раны лишь.
Князю Игорю Бог кажет путь
Из земли зелёной Половецкой.
Гонит Игоря Его горящий трут
Поперёк сети рыболовецкой,
Что раскинул обесися сине мгле
Кто-то с волчьей шерстью на челе.
ЛАЗАРЕВА СУББОТА
Весною лес не просыпается,
А именно что воскресает.
Он из могилы выбирается,
Сырые кости разминает.
Ободранное всё, гнилое,
Во мхах и плесени, в лишайнике,
Всё старое, б /у, былое,
Снег угреватый вкруг проталинки.
И ничего нет молодого
У трупа этого живого.
Но глядь – и в юность облекается,
Зелёным порохом присыпан,
Вон шмель бубнит, комарик кается,
Благовоспитан и упитан
О чём-то вяхирь рассуждает.
Я думаю, что Лазарь тоже
Ужасен был. Гниёт, воняет,
В обрывках и бинтов, и кожи,
И совершенно непохоже,
Что это может жить. Но к Господу идёт –
И обновляется, и молодеет, смеётся и поёт,
Чем ближе к Господу, от гроба дальше, тем
Юнее он, и темя не окутывает темь, –
Боится света, спряталась во гробе,
Глядит оттуда ужаса зрачком,
А Лазарь больше с тьмою не знаком,
И саваном уже он брезгует своим,
Как будто никогда не покрывался им.
БЛАГОВЕЩЕНЬЕ
Благовещенье – слово шумит, словно смешанный лес.
И действительно, всё во Вселенной смешалось.
Лица Троицы, девочка, мальчик, ангелы, крест,
Люди и небеса. Ничего не осталось
Не затронутым. Самая низкая тварь
Вдруг в высоком значенье своём воцарилась.
Нынче газовый шар – а станет – фонарь
Над пещерой. А червь как вознёсся! – Деннице не снилось.
Он приманка для дьявола, совесть, облекшийся плотию Бог –
Для того он и роет в грязи, чтоб явились образы эти.
Соглашается девочка. И не смеет ступить на её порог
Широкошумный архангел, и тихо за ветхою дверью он светит.
АРХАНГЕЛ РУБЛЁВА
Архангел бесплотен, неуязвим.
Но для чего он взял
Доспехи из света и стрекози-
ных крыл – неба зеркал?
Так ведь не только врага разить,
Надо ещё защищать
Доспехи из света и стрекози-
ных крыл – неба дитять?
– Кто служит Богу – тот не алчет сил, не ищет
Щитов непробиваемых, побед не ждёт.
У Бога силы все, Он Сам – Победа и жилище
Славы. Тот, кто служит Богу, ранимость как свещу несёт
Вместо меча, облекшись в уязвимость,
Точней, в любовь и боль,
В несовместимость
Любимого и любящего воль,
В отказ от вечности, от прочности, от изобилия.
Архангел – он стоит, клонясь,
Как полевая яро-крапчатая лилия,
Которой повелели прясть.
В перстах его как будто нить сучится.
И сонный взгляд его смирением лучится.
ВСТРЕЧА ТВОРЦА И ТВОРЕНИЯ ЧЕРЕЗ 600 ЛЕТ
Бабочка фресок
Залетела в собор
И подросла.
Хочется ей на простор,
Крылья она как подпружный свод напрягла –
Но что за довесок
Налёг на крыла?
По стенам распласталась –
Показав исподнее крыл.
Вскипела светом – кто в ловушке её закрыл?!
Всё хотела сломать, как Самсон, но – осталась.
Только крыльями в камни вжалась,
В штукатурку как в воду вошла
И дыхание на века задержала.
Как Там, между камнем и лицевой стороной крыла?
Какая Там красота пролегла
Золотоносною жилой Урала?
Кто её видел и скрыл?
Рублёв. Бабочку он вырастил и заточил.
Что же такое Там? Радуги порошок?
Света кусок? –
Ибо свет, приглядись, – в воздухе он
Стоит кусками.
Святые Охра, Ярь, Киноварь, Махагон
Иже с ними Санкирь, Пурпур и Кошениль
Говорят по-гречески и стихами,
А по-русски перепевает птица Стрекокамиль.
Лики не стёрты, одежды не запорОшены.
Ярко и чётко Там. Это здесь, как во сне.
Набухли, разрЫхли, звёзд прорастают горошины
Там, от лица крыла к стене.
Как всё полно очес и невидимого сиянья.
Сколько бесплотности, слоящейся на камнях.
Андрей, ангел смирения и ласканья,
Любви внимательной тихо рече: «Еже писах, писах».
Иконописец с тобою был схож
Ликом, будто опущенным в тихую воду,
Сходен власами, что как сгоревшая рожь
Чёрною жесткой неловкой волной на свободу
Катятся, лоб затеняя, на арку ложатся бровей…
Бабочка верность хранила тебе шесть столетий.
Если увидит в щели окна промельк тени твоей,
Вихрем ветхозаветных и новозаветных соцветий,
Роем праха взовьётся она, полетит за тобой
Суховеем красочным, цветною пургой.
Опустеет собор белокаменной скорлупой.
Все омофоры, многовапные круги ада,
Кони, лещадки, реки огня, деревья и вязь,
Чаши, полные глав,
Лики, поднявшие, как забрала, оклады,
Милоти, копья, престолы (ничуть не кренясь),
Ангелы, кудри, велум, гиматии – всё улетает стремглав.
– Се, оставляется вам гроб ваш пуст,
Как в Гефсимании. Вырван из каменных уст
Язык красоты – чтоб отныне пылать и жить. –
Бабочка так речёт.
(Ветер её же крыл мешает ей говорить, –
Вкруг тебя и неё в ликованье течет и ревёт).