ПОЭТЫ-ИМАЖИСТЫ
Год с небольшим назад Богдан Хилько – поэт, переводчик и критик; музейщик, исследователь советского авангарда – принес к нам, в наш переводческий кружок на Звенигородской, несколько своих рабочих набросков к ранним стихам Эзры Паунда. Честно говоря, мы не смогли помочь. Как перевести известное двустишие?
The apparition of these faces in the crowd;
Petals on a wet, black bough.
Так:
Призрачность всех этих лиц в толпе;
На влажной, черной ветке лепестки.
(один из рабочих вариантов Богдана)
Или:
Явленья этих лиц среди толпы;
Лепестки на сырой, черной ветке.
(один из моих)
Или:
В толпе безликой появились эти лица
На черной влажной ветке листья.
(пер. Яна Пробштейна)
Или:
О, лица в призрачной подсветке;
Листва на мокрой черной ветке.
(пер. В. Гандельсмана)
Только у одной меня и только для первого обсуждения было готово шесть-семь вариантов – с рифмой и без, с мужским окончанием и с женским, в 17 слогов и длиннее 17-ти слогов… Невозможно принять окончательное решение, пока не понимаешь, чего добивался автор.
И вот мы нашим маленьким переводческим кружком сели разбираться с имажистами. Не стану утверждать, будто разобрались до конца, но, кажется, нащупали путь – следуя «Четырем не надо» [1], сформулированным Паундом в 1913-м году, и пытаясь их приспособить к русскому стиху.
В этой подборке вы не увидите «правильной» антологии: вот главные поэты, вот менее главные, вот основной период, вот последующий, и т.д. Нет, здесь этого нет. Именно потому, что мы не знали, как к ним подступиться, каждый выбрал себе для работы того поэта и те его стихи, которые приглянулись больше других. Иногда следуя своему первоначальному выбору. Иногда, как в моем случае, от него отступив (надеюсь, временно). Есть здесь – наше сегодняшнее представление о том, что такое имажисты и в чем их красота и ценность.
— Татьяна Чернышева
——————————
Имажизм как литературное направление возник в Лондоне в 1912 году. Придумал это название Эзра Паунд, когда они втроем – Эзра Паунд, Хильда Дулитл и Ричард Олдингтон – сидели в чайных комнатах Британского музея, сочиняли каждый своё, и под одним из стихов Хильды Эзра подписал: H.D. Imagiste, – на французский манер, чтобы подчеркнуть связь их идей с французскими символистами.
Однако автором главных принципов имажизма они называли Т.Э. Хьюма и начало своего движения отсчитывали от 1908 года. В том году Хьюм вместе с Ф.С. Флинтом, Флоренс Фарр, Фрэнсисом Танкредом и Эдвардом Скорером организовали «Клуб поэтов», где делились мыслями и идеями, и Хьюм написал два стихотворения – «Осень» и «Городской закат», – которые через некоторое время критики и сами имажисты назовут первыми примерами имажизма в поэзии. Ради того, чтобы двигаться дальше в этом направлении Хьюм и Флинт в 1909 г. вышли из «Клуба поэтов», создав новую группу «Клуб раскольников» (“Secession Club”). В апреле 1909 года к ним присоединился Эзра Паунд.
Позднее весь этот период, начиная с 1908 года и до 1912-го, будет назван пре-имажизмом (Pre-Imagism).
Первый общий сборник поэтов, разделявших имажистские взгляды – Des Imagistes: An Anthology, – вышел в 1914 г. под редакцией Эзры Паунда. Поэтов в нём было одиннадцать: Ричард Олдингтон (Richard Aldington), Скипвитт Кэннел (Skipwith Cannell), Джон Курнос (John Cournos, настоящее имя: Иван Григорьевич Коршун), Хильда Дулиттл (которая, с легкой руки Эзры Паунда стала подписываться в своих публикациях H.D.), Ф. С. Флинт (F.S. Flint), Форд Мэдокс Форд (Ford Madox Ford), Джеймс Джойс (James Joyce), Эми Лоуэлл (Amy Lowell), Эзра Паунд (Ezra Paund), Аллен Апвард (Allen Upward) и Уильям Карлос Уильямс (William Carlos Williams). В 1915-м в группу вошли Д. Г. Лоуренс (D.H. Lawrence) и Дж. Г. Флетчер (J.G. Fletcher).
Начиная с 1915 г. вместо Эзры Паунда редактором новых сборников становится Эми Лоуэлл. Под ее редакцией сборники выходят под названием «Some Imagist Poets».
В целом за четыре года, с 1914 по 1917-й год, имажисты выпустили четыре своих ежегодника.
В 1917 г. группа распалась, и тем не менее, имажизм, просуществовавший всего несколько лет, оставил после себя большое наследие, заметно повлияв на англо-американскую литературу первой половины ХХ века.
[1] «Четвертый имажист» Фрэнк Стюарт Флинт трансформировал «Четыре не надо» Паунда в «Четыре основных принципа имажизма». Привожу без перевода, чтобы случайно не исказить, не заменить своим какой-либо оттенок смысла, что тут вполне возможно 🙂«The four cardinal principles of “Imagisme” were set forth as:
(1) Direct treatment of the “thing,” whether subjective or objective.
(2) To use absolutely no word that did not contribute to the presentation.
(3) As regarding rhythm : to compose in sequence of the musical phrase, not in sequence of a metronome.
(4) The ” doctrine of the Image “— not for publication.»
——————————
Уильям Карлос Уильямс (William Carlos Williams) (1883-1963)
Переводы Валерия Игнатовича
ЖАТВА
Лето! –
в центре картины
молодой жнец
с наслаждением
предается
полуденному
отдыху
после трудов утренних
и растянувшись
спит
на спине,
расстегнув пуговицы
женщины
принесли обед
там возможно есть
немного вина
и задержались посплетничать
под деревом
тень которого
он беспечно
не посчитал
центром
отдыха
в их будничном мире.
«Жатва» — картина Питера Брейгеля (Старшего), написана в 1565 году.
КРАСНАЯ ТАЧКА
так много
зависит
от красной
тачки
в каплях
дождя
среди белых
цыплят.
ВЕСЕННИЙ ЛИВЕНЬ
Небо излило
свою горечь.
Из темных летящих туч
весь день
льет и льет дождь,
как будто ему нет конца.
Снег по-прежнему
лежит на земле.
Но вода, вода –
течет тысячью ручейков!
Быстро скапливается,
черными дорожками
прокладывает себе путь
сквозь зеленые льды в канавах.
Каплет с высохших стеблей травы,
которые торчат из придорожной насыпи.
Хильда Дулитл (Hilda Doolittle) (1886-1961)
Переводы Марии Бортковской
МОРСКИЕ БОГИ
I
Они говорят, нет надежды –
песок – теченья– камни – обломки скал –
разбитого судна корпус,
что рваными снастями увешан,
белеет сквозь трещины смоляной корки.
Они говорят, нет надежды
ни заклятьем тебя призвать,
ни хлыстом языка тебя в ярость ввергнуть –
нет таких слов,
чтоб в ответ им восстал ты гневно.
Они говорят, что ты скручен в жгут
что волн гребни
тебя исполосовали,
что ты искромсан об острые скалы
в скрежещущей пене.
Что ты истерзан, избит,
искалечен, повержен,
обессилен, как всхолмья песка
сокрушенных твоих побережий.
II
Но мы приносим фиалки –
охапками и по одной;
с болот, от реки, из чащ –
так сладко пахнут они
С холмов фиалок пучки
с налипшей землей на корнях,
с утесов, из мшистых долин
голубые фиалки несём.
Золото желтых фиалок;
среди них порой
иная мелькнёт в траве
цветом углей неостывших.
У фиалок темно-лиловых
листья – как птичьи лапки.
Гиацинтовые фиалки
сладки, нежны, прохладны на ощупь;
а белые – белее
твоих бурунов.
III
Ибо ты вернешься,
за моряками снова пойдешь по следу;
ты проложишь тропы вкруг скал зубчатых
и по краю проливов
Ты прыжком одолеешь скалы,
их своей солью омоешь
ты закружишься вихрем в дюнах
ты загремишь по утёсам –
стихая – и отступая – и с новой силой
мощь вознося и по берегу разливая.
Ты отпрянешь –
отмель песком волнистым
твой путь укажет.
Ты покроешь мокрый песок перешейка
белопенною бирючиной.
Ты из жарких стран принесешь обломки
лавра и мирры!
А когда ты взметнешься ввысь –
мы ответим криком
Ибо ты вернёшься,
вернёшься
ты ответишь нашим сердцам тревожным,
ты разрушишь людские лживые мысли
и нас охранишь и укроешь
ГЕРМЕС НА РАСПУТЬЕ
I
Песок был тверд, но просох –
и зерна песка теперь
светлы, как вино.
Миля за милей вдаль по песку
Ветер,
играя на берегу,
наметает
маленькие хребты,
и над ними огромные
рушатся волны.
Но лучше пенных дорог
морских
он мне знаком –
трех дорог на распутье
в ожиданье стоящий
Гермес.
В сомненье стоит он,
прохожих встречая,
где три дороги сошлись,
где ветер морской его хлещет с востока,
на западе
сад морской прикрывает,
прямо –дюны лежат во всю ширь.
Ветер
по дюнам шуршит,
и трава шуршит, жесткая от соли,
в ответ ему.
Ох,
по ногам так и хлещет!
II.
Невелик
тот ручей, белый ключ,
что пробился наружу
под холмом, в тополиной тени,
но вода в нем сладка.
Низкорослых яблонь плоды
твёрды, мелки,
так долго зреют
здесь, где солнце отчаянно рвется
сквозь хмарь морскую.
Ветви яблонь
в трудах
искривились,
на ветвях узловатых
листьев негусто.
Но яблони тень дают –
не то, что мачта
и рваный парус.
Гермес, Гермес,
великое море взъярилось,
на меня ощерилось пастью пенной,
но ты ждал
там, где трава сплетена морская
с прибрежной.
ГРУША ЦВЕТЁТ
Ты серебряной пылью
взметнулась ввысь,
в такую высь –
не достать рукой.
В серебре,
взметнувшемся ввысь от земли,
ты словно гора предстаешь;
нет на белом свете других цветов,
чья безупречна так белизна,
других цветов серебряный цвет –
нет, не такого он серебра;
Груша в цвету!
Как соцветьям тесно
на твоих ветвях;
в цветках летний спелый плод.
спрятан в розовом сердце.
Томас Эрнест Хьюм (Thomas Ernest Hulme) (1883-1917)
Переводы Никиты Плюсина
ТРИ ЗАКАТА Т. Э. ХЬЮМА
ГОРОДСКОЙ ЗАКАТ
Так, Землю обольщая, соблазняя,
собой любуясь, восцарил закат
в конце на запад устремленных улиц.
И – вспышка неба вдруг,
прохожего волнуя; а вокруг –
виденья, странные для улиц длинных –
то ль Кифереи, то ли леди Каслмейн с гладкой кожей.
Разгул багрянца в вышине –
триумф, расплесканный вокруг;
небес лихая камеристка
красным шлейфом своим щеголяет
по крышам черепичным –
в то время, когда все идут домой –
горда, неспешна, уходить не хочет.
1909
ЗАКАТ (Корифейка)
Оваций жаждущая корифейка
так, с неохотой покидая сцену,
в финале дерзко бросит ножку вверх,
чтоб алый низ карминных облаков
мелькнул под ропот из партера.
1908–1912
ЗАКАТ
Люблю я вовсе не тот закат,
который, выставляя напоказ
болячку алую в полнеба,
всех призывает поглазеть
на красоту свою,
будто кокетка.
А люблю я закат, когда солнце,
как корабль, из моря приходит домой –
краснеет расправленный парус,
оттененный ясностью неба, –
в прохладу гавани тихой,
под вечер,
после трудов.
1908–1912
Дэвид Герберт Лоуренс (David Herbert Lawrence) (1885-1930)
Переводы Валерия Шубинского
ХЛЕБ ПО ВОДЕ
И вот ты потеряна мной.
Эх ты, колос из в поле лежащих,
Что за корм для мимолетящих
Птиц грядущего дня!
Белый хлеб, влекомый рекою,
Чьей-то брошенная рукою
Порченная стряпня.
Воротят ли воды отлива
Тебя? Ах, если б могли бы —
Сказали. Может, потом
Вернешься из дальнего края
Как странник, хвалясь и болтая
О дивном – не о дурном?
Плыви же: лишь птицы в сени
Небесной и рыбки-тени
Проводят в моря тебя.
Плыви же, как хлеб по водам,
Плыви, пока я не отдан
Сомненьям, коря тебя.
Ибо ты потеряна мной!
МОТЫЛЕК
Мотылек, дует вечер морской –
за садовой стеной он суров.
Мотылек, зачем ты присел на башмак
мой, на грязь моего башмака,
и крылья с жилками поднял, поднял –
белый большой мотылек!
Уже октябрь, и ветер
веет к морю сурово
с холмов, где, должно быть, снег
выпал, и ветер снегом отточен.
А здесь, в саду, где герани
красны, здесь тепло, тепло,
но ветер дует к морю сурово:
белый мотылек, и башмак мой – опора.
Уйдешь ли, уйдешь ли из теплого моего дома?
На мягких, больших, в черную точку крыльях
взберешься ли на радугу незримую, на радугу –
пока ветер не слижет тебя с дуги
и на странной высоте не понесет, трепещушего,
к морю – пятнышком белым.
БАВАРСКИЕ ГЕНЦИАНЫ
Не у каждого дома есть генцианы
в теплом сентябре, в долгий, печальный Михайлов День.
Баварские генцианы, большие и темные, только тьмой
тьмящий день факел курящейся сини Плутонова мрака,
ребристый факел, с пламенем тьмы, разливающим синь,
раскрывающийся на концах, раскрытый под покрывалом белого дня
факел-цветок курящейся сини, темно-синий чад Плутона,
черные лампы из залов Дита, светящиеся темно-синим,
дающие тьму, синюю тьму, как белые лампы Деметры свет,
ведите меня, освещайте путь.
Вручи мне генциан, дай мне факел
да сойду я с синим, двуострым факелом цветка
по ступеням все темнеющим, где темнеет синее в сини,
даже куда Персефона идет, как сейчас, сентябрем морозным —
в незримую сферу, где тьма пробуждается в темном,
и сама Персефона лишь голос
или тьма, что незримо охвачена пущей тьмою
Плутоновых рук, или пронзена печалью непроглядного мрака,
среди великолепия факелов тьмы, проливающих
тьму на невесту забытую и жениха.
Фрэнсис Скотт Флинт (Frencis Scott Flint) (1885-1960)
Переводы Татьяны Чернышевой
СОЛДАТЫ
Брат.
Я видел тебя во Франции –
ты шёл
по грязной дороге в своём батальоне
с полной походной выкладкой,
с винтовкой на плече;
я стоял в своём батальоне
по команде вольно,
обнимая винтовку.
Ты шагал, глаза наши встретились.
В прошлый раз мы виделись в Девоне,
где лазали по холмам.
Встретились взглядом, дрогнули;
приказ был не разговаривать,
и мы не сказали ни слова.
Друг – твоё лицо
только одно чёткое, остальные смазаны.
Ты уходишь, идёшь
в темноту;
а я сижу за столом,
сдерживаю свои слезы –
челюсть твердая, зубы стиснуты;
знаю, что никогда
не увижу тебя так близко,
как в этом сне.
пятница, 12 августа, 1916
ДЕРЕВЬЯ
Вязы,
и листок, шершавый и грубый, –
мальчик во мне
не любил его трогать.
Тополя,
и эти их листья,
гладкие в пальцах, нежные –
я не помню, какую тайну
слышал в их запахе.
Дубы
и лесные просеки,
и сердце болит от восторга, и страх:
плоды у них горькие.
Ивы
и жук, чем-то пахнувший, –
мы его заворачивали в платки;
и длинные корни дерева,
доросшие до реки;
обнаженность, вода и радость.
Боярышник –
белый, в цвету, душистый,
обрамление тихих полей, –
и повсюду – цветы и травы,
и жужжание пчел.
И теперь они все здесь со мной –
в городе,
мужском и взрослом;
я им благодарен за эту минуту.
ДОМА
Вечер и тишина –
в тополях через дорогу,
за домом с темно-зеленой дверью,
щелкает птица.
В небе,
красные, торчат дымоходы
под зонтиками своими из жести или фаянса.
От Темзы ясно доносится уханье пароходов.
Безветрие;
деревья слились зелень к зелени;
пророкотала машина;
голоса и шаги – вдалеке и рядом –
в сумерках становятся
глуше, гаснут.
Крепкие и прямые. стоят дома в этом мире,
окна у них закрыты
венецианскими ставнями.
Ничто их не поколеблет.
ДИРИЖАБЛИ
Спальня моя в потемках.
Неясное пятно в отдалении –
окно, закрытое шторами;
листья деревьев за ним между собой шепчутся.
Я засыпаю.
Долго ли я проспал?
Чей-то голос кого-то зовет, звонит колокол;
крики и звон не стихают;
я ворочаюсь; не смолкают;
слышу – зовут не меня,
и все же
чужая тревога чем-то беспокоит.
Я сплю еще или нет?
Не снимая рубахи,
я напяливаю одежду,
сую в туфли босые ноги
и бегу по лестнице вниз.
Женских лиц размытые пятна,
обезумевшие глаза.
Кто-то из женщин кричит:
«Дирижабли! Нас атакуют;
Кингслэнд-роуд в огне,
Стоук-Ньюингтон горит.
Вы разве стрельбу не слышали?
Ах да что же делать!»
Мы шутим, чтобы их успокоить.
Дрожу: от волнения? страха? холода?
Я сплю еще или нет?
Омытый сном разум не все до сих пор понимает.
Деревья в садах через улицу
высятся за домами
темным резным узором на фоне ночного неба;
и везде – тишина.
Вдруг почти над головами что-то скользнуло с неба.
Потом кто-нибудь будет рассказывать, как отчетливо это видел;
вспышка, удар, грохот –
пробиты три этажа, дом горит,
и дети горят в постелях;
и мужчины горят, их спасатели;
двое – женщина и старик – сгорели,
потому что обрушилась лестница.
Но мы об этом пока не знаем;
мы пока только слышали взрывы
и видели в небе вспышки –
недолго.
Мы спешим на верхний этаж –
посмотреть!
Смотреть не на что…
Но тишина и покой уже стали зловещими.
Что исчезло и что добавилось?
Кирпич и камень теперь нереальные,
Реальны деревья первозданные
и вокруг первозданный страх.
Что это там за деревьями?
Светящийся огненный круг –
он то ярче виден, то смутно;
неужели горит дирижабль?
СТИХИ С НЕРИФМОВАННЫМИ КАДЕНЦИЯМИ
I
Лондон, прекрасный мой,
нет, не закат этот
и не мелькание
неба светло-зеленого
в листьях берез,
не тишина;
не лужайка,
где скачут
мелкие птицы,
не подкравшаяся темнота
волнуют меня.
Нет, когда луна ползёт медленно
над деревьями
среди звёзд,
думаю я о её сиянии,
проливающемся на нас.
Лондон, прекрасный мой,
я влезу по веткам
на верхушки
залитых луною крон,
чтобы, может быть, там
остудил мне кровь
ветер….
II
Под тенями лилий,
и золотом,
и бликами, голубыми и мальвовыми –
их бросают в воду дрок и сирень, –
рыбки трепещут.
Над зелеными холодными листьями,
и над рябью – серебристой
и с пятнами тусклой меди
от полоски на шее и клюва, –
на глубокую черную воду
под арками
медленно плывет лебедь.
В темноту, под арки вплывает лебедь,
и в глубинах черной моей печали
занимается пламенем белая роза.
III. В Садах
Под головой трава;
я смотрю
на толпы и толпы звёзд
пронизывающие ночь.
Звёзды падают… падают…
Мне становится тревожно
и страшно.
Каждый листок осиновый,
ветром обласканный,
плачет.
Запах
невидимых роз
обостряет боль.
Пусть бы крепкая сеть их корней
напитала малиновым цветом
сердце;
и наполнилась бы пустота,
где лежала скорбь.
___