ОЛЕГ ЮРЬЕВ
ИЗ РАННИХ СТИХОВ
В ходе подготовки собрания стихотворений Олега Юрьева, которое должно выйти ближе к концу этого года в Издательстве Ивана Лимбаха, составителям довелось прочитать и перечитать большое количество его юношеских стихотворений. Часть из них (в основном стихи 1979-1980) вошла в машинописную книгу «Картавый звук» (1981), существующую в двух вариантах; второй, более поздний вариант книги полностью посмертно напечатан в журнале «Звезда» (2019, №4).
Но многие стихи дошли до нас только в рукописях и в машинописи. Главным образом это стихи, написанные до «Картавого звука». Многие из них пелись под гитару – увы, аудиозаписей того времени не сохранилось (после смерти Юрьева эти песни были исполнены и записаны другом его юности Владимиром Горенштейном; послушать его исполнение можно здесь). Но отчасти это и стихотворения самого конца 1970-х, которые автор почему-либо не счел возможным включить в первую книгу.
Большие мастера возникают по-разному. Елена Шварц, к примеру, сразу родилась как поэт самой собой, ее поэтический космос только оформлялся с 14 до 20 с небольшим лет, обретал точность, гармонию – но все личные интонационные, ритмические, языковые ходы уже были налицо. Юрьев же развивался иначе. Он брал ступень, работал на ней, достигая в своем роде совершенства — и шел дальше. Его юношеские стихи — это еще совсем не тот Олег Юрьев, к какому мы привыкли. Но на своем уровне они безупречны. Кроме чувства формы, в них есть еще одна поражающая лично меня черта: естественность интонации. Никакого искусственного форсирования голоса, никакой (столь распространенной!) юношеской самомифологизации, самодраматизации, манерности и фальши. Все очень точно, тонко и умно, все на своих местах.
Через несколько лет этот голос созрел, обрел трагическую глубину и мощь, собственный уникальный язык. Процесс выработки этого языка виден практически во всех стихах 1980 года. Переход от общей поэтики поколения, круга, субкультуры, от того, что казалось личной исповедью (а на деле тоже было выражением общекультурного и общепоколенческого опыта) к собственной оптике, к резко-индивидуальному языку… и к той видимой безличности, отказу от бытового первого лица, которая парадоксальным образом и стала выражением подлинного «я» поэта, его глубинной самости. Вот – вниманию литературоведов! – лишь одна деталь: иронией по отношению к поэзии, выражающей правильные «чувства и мысли» автора, пропитано уже первое стихотворение этой подборки, написанное поэтом в 16 лет.
Что нуждается в комментарии?
«Синий плавленый сырок», к примеру. В синей обертке продавался сырок «Волна» производства Тамбовского сыроваренного завода, стоивший в конце 1970-х 13 копеек. Часто его употребляли как закуску.
Или «год твой бараний»: с 29 января 1979 по 16 февраля 1980 был год Овцы (или Козы) по китайскому календарю.
Или стихотворение «Там, наверху, поет полнощный свет…» (в другой редакции «Карта») – оно связано с начавшейся в декабре 1979 Афганской войной.
Или аббревиатура ББВ: это писатель и востоковед Борис Борисович Вахтин (1930-1981), с которым Юрьев довольно много общался в последний год его жизни. Видимо, какие-то дискуссии того времени отразились в стихотворении. В конце 1970-х — начале 80-х гг. противостояние «западников» и «почвенников» внутри советской культуры вообще было важной темой.
Главное же – в этих текстах, написанных в ранней молодости, много очень интересных смысловых перекличек со зрелым, «настоящим» Юрьевым. С учетом зрелого его творчества (не только стихов, но и прозы) и надо читать отроческие и юношеские тексты, при всем их собственном обаянии….
В.Ш.
***
Я б описал, кабы не лень,
да так,
чтоб ахнула Расея,
от тусклых капель черную панель
и грай ворон над зданием музея.
Я б описал кудлатый редкий дождь,
пустых небес облупленную миску.
Я б написал о том, как я хорош
и как прекрасно чувствую и мыслю.
1975
ПАРАДЫ
Это было много лет тому назад,
назывался Петербургом Петроград.
Выходили офицеры на парад
и усы заиндевели у солдат.
Голубела злыми льдинами Нева,
как жандармского мундира рукава.
Улыбался император нам с крыльца,
раздавали по стаканчику винца.
Пьяный дух, как дым, летел по кабачкам,
и студентов били рыжих по очкам.
Я скажу вам без утайки, господа,
ах, как было замечательно тогда.
Я скажу вам, господа, не наугад,
не такой у вас, товарищи, парад.
Простоты в нем и спокойствия в нем нет,
и носы заиндевели у ракет.
Голубеет злыми льдинами Нева,
как шинели милицейской рукава.
Улыбается начальство вам с трибун,
в небе шариков шатается табун.
Пьяный дух, как дым, летит по кабачкам,
и студенты бьют друг друга по очкам.
1976
ЛЕТНЕЕ ПИСЬМО
По десять раз, по двадцать раз на дню
на улицу под дождик выходите.
Вы видели ли ливня суетню –
как он подпрыгивает, а вы скользите?
Вы ощутите тяжесть на плечах –
то серый ангел сырости смертельной,
живущий на газонах и плащах,
на зонтиках и крыше карусельной.
Но если вам простуда ни к чему,
и вы, как я, боитесь смерти скорой,
то дома вы останетесь, за шторой.
Но треск дождя прорвется в полутьму.
Я думаю, не стоит обвинять
в унынье добродушную природу:
она не запрещала нам отрóду
бумагу пачкать и чаи гонять.
1977
ПРАВИЛА КАТАНИЯ ПО ОБВОДНОМУ КАНАЛУ
Сяду в лодочку, поеду
по Обводному каналу
по Обводному каналу,
улыбаясь и куря,
чтобы люди говорили:
«Распротак его, каналью,
мы такого не видали,
откровенно говоря.
В этой чертовой канаве
сроду рыбы не водились,
сроду птицы не летали
над его пустой водой,
сроду дети не купались,
а теперь скажи на милость –
для чего же ты поехал
забавляться ерундой?»
Я отвечу по секрету,
для чего же я поехал,
для чего же я поехал,
почему люблю его:
«Сей канал похож на Лету
молчаливостью и эхом,
он ничем не одаряет
и не просит ничего»
Я плыву себе по Лете
поучительной прогулкой,
пахнет сыростью древесной,
под мостом поют ветра.
Не забуду я вовеки
этой проповеди гулкой
что рассказывала Вере
Память, мудрая сестра.
Я Вас помню, я Вам верю,
всуе сердце не печалю,
просто я себе катаюсь
этим славным вечерком.
Через часик я устану,
тихо к берегу причалю
и поужинаю скромно
синим плавленым сырком.
1977
СТИХИ ОБ ЭТОМ ИМЕНИ
Лишилось оглавление Невы
умытой золоченой проседи…
Не проклянете это имя вы,
поскольку вы его не носите.
Не кончится рассыпанная тьма
на кончившейся к полуночи площади.
Вас это имя не сведет с ума,
поскольку вы его не носите.
И потрясенный именем чужим,
вы снег обратно вверх упасть попросите.
Вам имя это – грязь, и кровь, и дым,
поскольку вы его не носите.
1978
СИЗАРЬ
Это мятые крылья, раскрытые книзу,
это поступью маятною по карнизу,
постепенно втекая в стекло,
голубь ходит, закормленный бабьим собесом,
и не мучимый Богом, и не тешимый бесом,
Боже мой, как ему повезло.
Полетели отлитые в воздухе перья
завитыми штрихами его недоверья,
недоверия явно не зря.
Это зверь твой домашний,
бросив ужин вчерашний,
черной лапой гвоздит сизаря.
Бросим свару существ, не волнуемых нами,
и займемся племен близлежащих сынами,
потому что и сами в числе
ненавидимых вяло,
но и видимых мало,
самых старых людей на земле.
Это слово, летящее наискось к югу,
сквозь дырявые толстые перья округу
озирает, главу наклоня.
Разрубая пространство короткою грудью,
привыкая к дыхания многотрудью,
все летит, перекаты кляня.
Открывая свое этой темной страницей,
не сравню я себя с отлетающей птицей,
мелкой дрожью раздувшей гортань,
потому что, хотя с нею мы и похожи,
но от этого именно холод по коже
и во рту приглушенная брань.
1979
***
Что-то день твой невесел. Прощается год твой бараний,
растрепавший руно завитое по предплечьям гераней,
заоконных домов, изогнувшихся, квелых, усопших.
Лишь по пояс белесые искры. Луна не попала под обжиг.
Что-то день был притихший. Видно, ночь станет белой и черной.
Никаких не допустят оттенков, кроме жести копченой.
Кроме жести копченой табачных, дрожать не желающих пальцев,
разомкнувшихся на спинах отъезжих уже постояльцев.
Ох, хозяин трактирный, плюющий на темную стойку,
и полою заплатанной поводящий, что блеск наводящая кукла.
…Вы уезжаете раньше на целую жизнь. Платите скорей неустойку.
Видите, плачет хозяин, от слез его крупных черная трубка потухла.
1980
***
За каждым, за каждым, за каждым, за каждым, за каждым
идет человек и невидимо даже почти
он медленно, медленно и неотвязно шагает,
и волосы влажные ветр со лба содвигает.
За каждым, за каждым, за каждым, за каждым, за каждым
белеется женщины, женщины злая скула,
колеблется сумка не в такт осторожному шагу,
и крадется, крадется темная тень по оврагу.
За каждым, за каждым, за каждым, за каждым, за каждым
младенец во тьме на крылатых коленях летит,
не плачет уже, и также уже не смеется,
лишь эхо высокое в синем окне отдается.
1980
ПУТЕШЕСТВИЕ
Город, разбитый на пестрые дроби, на воду, на вёдерный воздух,
Мётельный парк под главенством взыскующей швабры,
Алые ленты гугнявые пляшут на воеводах,
Как подбираются к горлу медные нервные швабы.
Вы ни за тех, ни за этих, так что пойдемте от распри
На берег сей распряжённый, ждущий касания холки.
Падают в треснувших чаек случаем пленные ростры,
Только об этом не будем правнукам мстительной Ольги.
Ах, вам и тут нездорово? Что ж, принимаю, извольте,
Вогнутый огненнный голубь полнит забытою грустью.
Двинем неспешно, пожалуй, к закабаленному устью,
Между сараев жестяных, закаменевших в зевоте.
Что же, опять неуместно? Что же, опять не по нраву
Редкие гребни причалов, волн быстрокрылые гребни?
Сядем в разинутый катер, медленно и не по праву.
Даже избавить могу нас я от качаний и гребли.
Воры, похитивши катер, запах бензина вдохнули,
Сели на гулкое днище и непременно уснули.
Катер-то несся и несся, пользуясь минною брешью.
Все-то мы спали и спали, плечи клоня к побережью.
Все-то мы спали и спали, бороды наши мелькали,
Каждая к каждому борту, будто крыло завитое.
Все-то мы спали и спали, катер-то несся и несся,
Бег его не замедляли эти седые колеса.
Сколько же это тянулось, и разошедшийся катер
Ключ рисовал бесконечный на покачнувшейся карте.
Сколько мы спали, приятель, помнят лишь долгие волны,
Но и во сне, полагаю, были вы недовольны.
За слово слово, однако, кончился ветер в моторе,
Бороды наши намокли в этом немедленном море,
Две удивленные сельди, каждая с каждого борта
Бороды наши отгрызли – кончилась эта забота.
Стали мы на ноги – быстро, глянули на небо – чисто,
Глянули ласково в море, серое в грубом помоле,
Дюны, холодные дюны, счастье, холодное счастье,
Надо идти.
1980
***
Там, наверху, поет полнощный свет
И белый небосвод дрожит, пустуя,
И там, внизу, Господних ребер след
И карабин кочевного пуштуна.
А справа – жерла родины моей
Глядят в себя набухшими глазами,
И слева – озлобление шмелей,
И солнца улей, и дождя вязанье.
Ты – посредине. Спишь или не спишь,
Не отданный ни славе, ни покою?..
Подходит к лампе вогнутая мышь
И глобуса касается рукою;
«Я – посредине. Сплю или не сплю;
Земля скрипит, как двигают по сцене;
Такое плаванье такому кораблю
В недвижном компасе и в пляшущем прицеле.»
1980
***
ББВ
Что холод? Холод – это хлад,
Как я б сказал, покорен гордой речи
Мимовременников моих.
А те, кто мне в глаза глядят,
За вывих полагают ввих,
Но только потирают плечи.
И сё, и зри, и гаркнул гром
И перепонка холода прорвется,
Во глуби льда увидя свет,
Вы губ своих ядром
Дно проколотите колодца.
Чу, в почву все уйдет.
Вы почвенники, что ж? И вас
Однако, не порадует, пожалуй
(Хоть знает точно только Бог)
Итог,
А лично я предчувствую сейчас,
Что пальцы ваших рук и ног
Взойдут чрез век и костяникой шалой
Окрасят экскаватора клинок.
1980
***
Четыре голубя, по зернышку скормя
Зрачки дырявые зеленого коня
Такую вьюгу над округой завели,
Чуть-чуть не чудится – другой и нет земли.
Чуть-чуть не чудится – вот выдешь из ворот,
И время бедное попрет наоборот,
Земля-то круглая, ну просто как беда,
И время бедное воротится сюда.
Четыре ворона опять посмотрят в нож,
И ты опять через порог шагнешь,
И время бедное покатит в колесе
На все четыре стороны. На все.
1980
Публикация Ольги Мартыновой и Даниила Юрьева