ИГОРЬ КАРАУЛОВ
***
Дева озера, дева колодца,
дева морока, дева огня.
Тот, кто этим в любви признается,
лучше слушал бы старого пня.
Говорил им: не нами отмерен
мир для смертных и мир для богов.
А они ему: сивый ты мерин,
убирайся, покуда здоров.
Только солнце взойдёт на востоке,
и опять огород городи:
пробираются сквозь новостройки
паладины с крестом на груди.
Переходят кольцо магистрали,
растворяются в тёмных лесах
паладины с мечтой о Граале,
ради страсти забывшие страх.
Поражают их тайные чары
хромотой, глухотой, немотой,
тиком, струпьями, сыпью, прыщами –
трудно им на дороге святой.
Дева озера, дева колодца –
что ни имя, в груди холодок,
и настойчиво сзади плетётся
тот же самый вчерашний дедок.
Что ж ты, дед, увязался за ними,
неопрятно зарос, поседел,
обтрепал своё гордое имя,
уронил его звонкую «эл»?
Он идёт и бормочет без счета,
глядя сквозь вековые дубы:
дева облака, дева полёта,
дева молнии, дева судьбы.
***
Небосвод превратился в густое желе,
и раскрылась подземная рана.
Всё сгорело дотла, и на голой земле
собрались все герои романа.
Невесёлое дело: ни мамок, ни слуг,
не разносят ни пива, ни кваса.
Только слышится: «милый, единственный друг,
будь со мной до последнего часа».
И воздушная почта из серой пыли
присылает ответное слово:
«Я не помню, когда мы на ты перешли.
Подскажите мне, ради святого».
Обещали закончить роман до зимы,
но у нас теперь вечное лето,
и взахлёб шелестят «как же мы, как же мы»
золотые корпускулы света.
Вот они: гимназистка, профессор, масон,
полицмейстер, вдова и любовник.
И пылает над ними ста тысячью солнц
замечательный дачный крыжовник.
***
Мне воздухом не дали подышать,
но подержаться мне за воздух дали,
потрогать его мраморную стать
и уголки как будто бы из стали.
Я приналёг на воздух всем теплом,
меня ведут воздушные перила.
Перекрещенье балок под углом
меня на твёрдый труд уговорило.
На облаках большие пустыри
тоскуют об осёдлом человеке.
Недаром воздух фурами везли
и разгружали сонные узбеки.
Навозводить бы прочного жилья
из лёгких плит, подогнанных умело –
подумал я, дыханье затая,
и небо навсегда окаменело.
***
Давно уже из ледяных камней
я с лёгкостью сварганил слово «вечность»,
но вижу я старательных парней
что складывают слово «человечность».
Оно и непонятней, и длинней.
Непросто из того же матерьяла
сложить, правописанью не в ущерб,
чего на свете сроду не бывало,
что не найдёшь среди земных вещей.
Годами колют лёд – его всё мало.
Из вечности построен шумный дом,
на вечности работают моторы,
а эти ходят по ночам за льдом,
чтобы достроить букву, за которой
ещё одна, ещё, но скоро, скоро
мы это слово полностью прочтём.
***
Когда человек превращается в весть,
его забирает курьер
и в адскую печь или в райскую печь
отвозит его, например.
Работа курьера – хороший доход
по нынешней летней страде,
а весть, будто семя, в печи прорастёт,
задышит, как рыба в воде.
А весть, будто пламя, оближет кирпич,
прочертит свой след на стене.
Уже виноградником небо кипит
и крутится шар в глубине.
Какие теплицы над нами плывут,
флотилии оранжерей.
Дрожит человек, как бумажный лоскут:
что хочешь, пиши поскорей.
***
Что это за долина,
не смерти ли она?
Живут ли здесь грузины
с кувшинами без дна?
Поют ли здесь протяжно,
заглядывая в тень,
и важно ли, неважно,
какой сегодня день?
Стоят ли здесь кувшины,
зарытые в дожде,
и ездят ли машины
по ступицы в воде?
Цветут ли асфодели
небесной кисеёй?
Течёт ли цинандали
соломенной струёй?
Очерчена нечётко,
плывёт из темноты
долина, словно лодка,
сквозь горные хребты.
Стоят на ней кувшины
с напитками и без
и кажутся большими
колоннами небес.
***
В стране Маир, куда не надо визы,
в стране Маир
есть парк Чаир, где розы носят ризы,
есть парк Чаир.
Ты там увидишь слева возле входа
кафе «Ойле».
Вокруг гуляет множество народа
навеселе.
Кипит харчо и жарятся купаты,
стекает жир.
Сюда приходят бывшие солдаты
и командир.
С одной рукой, что хлопает так звонко,
с одной ногой.
Им ласково мигает сквозь вагонку
звезда Лигой.
Звезда Лигой напротив Центороя,
в созвездье Пса.
Они глядят осеннею порою
на небеса.
Им видятся рассыпчатые склоны,
зеркальный мир,
и слышится: верни мне легионы,
страна Маир.
***
В бумажке-шуршашке большая бриошь:
ах, милая Франция, вкус твой хорош.
А встанешь несолоно из-за стола –
подумаешь: Франция так ли мила?
Я помню у них королеву одну.
Она, как могла, утешала страну:
мол, нет у вас хлеба, так ешьте бриошь.
Но милую Францию не проведёшь.
И вот королева идёт налегке,
лежит голова у неё в рюкзаке,
и нет в голове у неё короля,
и больше ей нечем сказать «вуаля»,
и незачем кудри ей красить, увы,
зато ей удобнее без головы
осеннее небо держать на плечах
и ждать, когда хлеб испечётся в печах.
***
Наполнено сердце ежами,
Базаров, Рахметов – скажи,
как резали сердце ножами
и как верещали ежи.
Но всё не кончается повесть,
уже на другом языке.
Гомункулюс новый гипофиз
под утро спустил в кабаке.
Проспал на иголках ежиных
последний и первый звонок.
Два века в политкаторжанах,
слова кандалами у ног.
Разбужен ежиным азаном,
рассудок не может уснуть.
Насквозь ковыляет базаром
и снова пускается в путь.
Я альфа – твердит – и омега.
Я эм – говорит он – и же.
Я Лена и я же Онега,
наскальная книга ежей.
***
Когда слепой Эдуард Асадов
говорил о добре и зле,
то сбегали звери из зоосадов,
прозревая рай на земле.
Узнавали, лезли потрогать сами
череп выжившего в бою:
это Нео с выжженными глазами,
это избранный, мать твою.
Эх, за малолеточку-малолетку,
за осеннюю хлябь и грусть
без запивки красную съем таблетку
или синею подавлюсь.
Пусть горит закат, пиджаком с искрóю
укрывающий плечи дня.
Если брат мой Авель восстал сестрою,
есть надежда и у меня.
Пусть уходит в полночь команда зрячих
на разведку сквозь зеркала
и плетётся сеткой на дальних дачах
тайный сговор добра и зла.