Д.М. МАГОМЕДОВА
«Я ВИДЕЛ ВАС ПЯТЬ РАЗ ПОДРЯД…» –
Борис Пастернак. «Вторая баллада». Стихотворение с подброшенным ключом
Заглавие заметки откровенно переформулирует название одной из статей Михаила Гаспарова, в которой стихотворение Мандельштама «За то, что я руки твои не сумел удержать…» названо «стихотворением с отброшенным ключом». Сопоставление ранних и поздних редакций показало, как автобиографическое любовное стихотворение все больше переплетается с троянско-ахейской темой, пока она не заслоняет главную тему и не становится основной. Читателя лишают возможности прямого прочтения смысла и приглашают «к сотворчеству», к множественным интерпретациям, в которых известный мифологический сюжет уводит от реального психологического рассказа в стихах. С такими стихотворениями-шифрами русский читатель познакомился еще в конце XIX века в экспериментах «старших» символистов. Но и у «младших», прежде всего – у Блока, и у постсимволистов, к которым, несомненно, следует причислить и Пастернака, такие стихотворения отнюдь не редкость.
Однако сейчас мне хотелось бы обратить внимание на другой тип стихотворения, в котором тоже происходит игра с читателем, но совершенно противоположного характера. Речь идет о знаменитой «Второй балладе» Бориса Пастернака, которая справедливо считается одним из лучших его лирических стихотворений 1930-х годов. Приведу ее текст целиком.
Вторая баллада
На даче спят. В саду, до пят
Подветренном, кипят лохмотья.
Как флот в трехъярусном полете,
Деревьев паруса кипят.
Лопатами, как в листопад,
Гребут березы и осины.
На даче спят, укрывши спину,
Как только в раннем детстве спят.
Ревет фагот, гудит набат.
На даче спят под шум без плоти,
Под ровный шум на ровной ноте,
Под ветра яростный надсад.
Льет дождь, он хлынул час назад.
Кипит деревьев парусина.
Льет дождь. На даче спят два сына,
Как только в раннем детстве спят.
Я просыпаюсь. Я объят
Открывшимся. Я на учете.
Я на земле, где вы живете,
И ваши тополя кипят.
Льет дождь. Да будет так же свят,
Как их невинная лавина…
Но я уж сплю наполовину,
Как только в раннем детстве спят.
Льет дождь. Я вижу сон: я взят
Обратно в ад, где все в комплоте,
И женщин в детстве мучат тети,
А в браке дети теребят.
Льет дождь. Мне снится: из ребят
Я взят в науку к исполину,
И сплю под шум, месящий глину,
Как только в раннем детстве спят.
Светает. Мглистый банный чад.
Балкон плывет, как на плашкоте.
Как на плотах, — кустов щепоти
И в каплях потный тес оград
(Я видел вас пять раз подряд).
Спи, быль. Спи жизни ночью длинной.
Усни, баллада, спи, былина,
Как только в раннем детстве спят.
Автобиографические подтексты этого стихотворения рассматривались уже не раз, отмечалась и описывалась общая его атмосфера тревоги и страсти (А.К. Жолковский, Д.Л. Быков). Сделан и тонкий анализ его «поэтической грамматики» в работе Н.А. Фатеевой. Но сейчас мы обратим внимание только на заключительные 8 строк, в которых восьмистишие распадается на две асимметричных части (5 + 3), сохраняя при этом инерцию кольцевой рифмовки АbbAAccA, – не могу не сказать, что строфика французской баллады, с которой иногда пытаются отождествлять это стихотворение, совершенно иная.
И прежде всего взглянем на строку, которой завершается пятистишие: «(Я видел вас пять раз подряд)».
Видел – что? Балкон, сад, ограды, капли дождя? Банный чад? Кусты? И, самое главное недоумение: почему именно пять раз?
Ответ на этот вопрос, как мне представляется, обескураживающе прост. Пять раз – это пять разных описаний одной и той же реальности. Дачи, дачного сада, яростного ветра, дождя, спящих детей. В сущности, в этой строке и содержится подброшенный читателю ключ к смысловой и структурной композиции стихотворения.
В подтверждение этой догадки укажем, что стихотворение строится на комбинации повторяющихся константных сквозных мотивов, которые проходят через весь текст, и их вариаций от строфы к строфе. Мотивные константы находят соответствие в рифмовке и строфике. Четкое строение восьмистиший и чередование трех рифмующихся окончаний – ат ,(-ят, — ад) – оте (-отья, -ёте, ) – ины (-ину,-ына), с количественным и, стало быть, звуковым преобладанием первой рифмы, – это звуковая и ритмическая константа, тоже проходящая через весь текст.
Главные формульные константы – рефрен «Как только в раннем детстве спят» (поддерживается многократными вариациями: «На даче спят», «На даче спят, укрывши спину», «На даче спят под шум без плоти», «На даче спят два сына», «Я уж сплю наполовину», «Я сплю. Мне снится сон», «Мне снится», «И сплю», «Спи, быль, Спи жизни ночью длинной. Усни, баллада, спи, былина»). Сон переходит от одного субъекта к другому: от обобщенного «Спят» к двум сыновьям, к лирическому герою и, наконец, к сотворенной и зажившей своей жизнью балладе (были, былине). В том же рефрене – еще один сквозной мотив – «детство» – «два сына», «дети теребят».
Еще две важные константы – «Льет дождь» во второй, третьей и четвертой строфах (в пятой – вариация: «в каплях потный тес оград») и «флот» – «как флот в трехъярусном полете», «деревьев паруса», «деревьев парусина», «Балкон плывет, как на плашкоте».
Определив мир, который «пять раз подряд» увиден в стихотворении, попытаемся понять его сюжетную логику. Для этого проследим, как именно варьируются мотивные константы, как меняется картина мира от строфы к строфе.
Первое, что бросается в глаза: в первой строфе предметный дачный мир сразу же метафоризуется (подветренный сад «кипит», превращаясь в «флот», деревья на ветру становятся парусами), во второй строфе уход от домашней предметности продолжается: сначала шум ветра превращается в «фагот» и «набат», а потом и вовсе в «шум без плоти». Зато безличное «спят» обретает конкретику: «спят два сына». Можно сказать, что именно вторая строфа разводит два мира – распредмеченный мир разбушевавшейся стихии музыки, ветра и дождя и мирного дачного быта, где спят дети.
Перелом сюжета происходит в третьей строфе: лирический герой не просто обозначает свое присутствие в мире стихотворения («Я просыпаюсь»), но и задает совершенно новый пространственный масштаб и даже акцентируя свою иномирность: «Я на земле, где вы живете, И Ваши тополя кипят»). В четвертой строфе проясняется и загадочное «Я на учете» и – впервые выпадает из бытового ряда «сон». Первый сон, который видит лирический герой («И женщин в детстве мучат тети, А в браке дети теребят») на первый взгляд можно отнести к бытовому ряду, но слово «ад» привносит в обыденность некую инфернальность. А следующий сон об ученичестве у «исполина» преображает весь мир стихотворения: «шум, месящий глину» оказывается актом творения, «учет» – связью поэта с мирозданием.
Особо следует сказать и о «сне», тоже ставшем метафорой. «Сон» как синоним творческого состояния был частью концепции художника еще у романтиков. Символисты подхватили эту метафору у Ницше, писавшем о «дионисийском» экстазе и «аполлоническом» сне как двух неразрывных ступенях творчества. Во «Второй балладе» Пастернак описывает погружение в стихийный мир как метаморфозу бытовой реальности в миф о творении, об ученичестве художника у космических сил и, наконец, о создании нового художественного мира, обретающего автономное бытие («быль» – «баллада» – «былина»). Потому и распадается последняя строфа: творец остается в своей земной реальности, все снова обретает предметность в наступающем утреннем свете («Светает. Мглистый банный чад»), «Флот» превращается в плывущий балкон, стихия успокаивается. А в последних трех строках следует обязательная для баллады посылка к адресату – адресатом становится созданный автором текст, а сон становится его неотъемлемым предикатом.
Не будет преувеличением отметить не частое в лирике превращения стихотворения в метатекст. «Вторая баллада» – не просто описание этапов творчества, но и подсказка читателю путей к разгадыванию смысла уже созданного творения.