АЛЕКСАНДР МАРКОВ
ПАМЯТИ БОГДАНА АГРИСА
Богдана Агриса я знал давно, с начала нулевых, кажется, и кажется, он несколько раз менялся. Сначала он казался компанейским поэтом и философом, но ищущим, а главное, взыскательным, строгим к себе. При всем его умении быть в центре разговора, он никогда не приписывал себе первого места — всегда называл, кого он сейчас считает поэтом, философом или мыслителем, которого почитает. Так странно: привлекать к себе, но сразу указывать другую цель развития, страстно и одновременно строго.
Да, Богдан был очень страстным и очень строгим. Из этих начальных характеристик трудно выводить его личность, объясняя ее тем, кто Богдана не знал. Поэтому попробую сказать через отрицание. В 1990-е годы возникло, условно, два типа интеллектуалов: конечно, типов было больше, но я говорю про ту среду, с которой сталкивался человек на студенческой скамье, если не считать просто рутину преподавания и изучения предметов.
Одни интеллектуалы сразу присоединялись к какому-то учению. Так возникали хайдеггерианцы, виттгеншейнианцы, розановцы, бердяевцы или дерриданцы. Сейчас такое назовут «косплеем», тогда этого слова не было; но и многих слов не было. Слова «факт» по Витгенштейну или «просвет» по Хайдеггеру открывались как новые, но как стоящие в чистом поле, не окруженные другими словами. Тогда любой присоединившийся к учению, феноменолог, экзистенциалист или аналитический философ, или постмодернист, умеющий «ботать по Дерриде», не создавал язык, — для этого было слишком мало слов. Он создавал речь, речевую стратегию, изъятую из реального социально-политического контекста, в котором работали философы ХХ века, бесспорно, хотевшие и могущие влиять на общественную жизнь. Только постепенно начали артикулировать существенные проблемы, но незаметно — думать в духе Фуко оказалось труднее, чем переводить Фуко, просто потому что это менее заметно.
Другие мыслители исходили из стратегий, из нового Госплана, пытались возродить планирование, моделировать процессы. Иногда это были лаборатории, социологические или психологические, от которых ожидались советы и инструкции. Но аналитическая записка в те времена — это всегда коллаж, это сочетание знаний об обществе, полученных из бытового наблюдения, книг и фильмов, когда уже все источники информации и сопровождающей ее случайных слов не помнишь. Говорить о судьбах стратегов — слишком большой разговор.
Но Богдан Агрис, по касательной относясь и к тому, и к другому, а по складу ума способный быть и тем, и другим вполне (и даже мог бы при желании прославиться в том или другом), никогда не присоединялся ни к новым философам, ни к стратегам. На одном из форумов начала нулевых он называл себя «мастер Бо» — дело мастера боится, Ли Бо. И в этом мастерстве — несколько простых секретов.
Прежде всего, Богдан всегда предпочитал совет инструкции. Он мог о чём-то говорить часами, но это никогда не была инструктирующая речь. Это скорее было что-то вроде совещания, на котором заслушан доклад отсутствующего Хайдеггера и отсутствующего Пола Фейерабенда, а также показано, как можно предвидеть конфликты в средней школе. Говорить для Агриса и было разыгрывать такое совещание.
Далее, Богдан оказывался в центре дискуссий не благодаря скепсису — а наигранный скепсис был у многих и в 1990-е, и в нулевые тем более, в эпоху духless. Наоборот, у него была усиленная чувствительность, которая в конце концов и выковала его поэзию. Он всегда настраивался на явления природы, явления знания, явления самого предъявления живой жизни. Он был радаром, который предъявляет себя природе, чтобы потом предъявить свои записи, зафиксированное на бумаге, стенограмму, и тем самым увеличить предъявленность в мире.
Наконец, Богдан часто спорил с собой, и этот спор был нужен для включения новых радаров. Вот сейчас считаем не только растительную, но и животную жизнь, а вот сейчас научно разберемся в форме облаков. Спорить с собой о смысле жизни, зачем мы живем, вдруг оказывалось тем самым спором о явлениях — ведь засомневавшись в себе, мы только и можем, что столкнуться с предъявленностью природы нам. Споря с собой, мы зовем саму данность вещей в арбитры спора — мы не знаем до конца природу времени, но понимаем, как в природе многое тянется к солнцу, и как человек начал наблюдать звезды и направлять корабли по звездам. Так спор с собой, сомнение в своей временности, в своем чувстве времени оказывались ключом к мировой культуре, иногда Богдан в разговорах почти достигал хайдеггеровской мощи.
В конце концов, такие разговоры преобразовали его поэзию. Он не стал известным всемирным философом, но стал несомненным поэтом-мыслителем. Новому читателю его поэзия может показаться мифологической и даже аллегорической. Но это поэзия очень рациональная, требующая открыть глаза, включить все чувства. Если ранние стихи были устроены как поход, поход к природной жизни, только бы немного успокоиться в споре с собой, то зрелые стихи — торжественное возвращение из похода, в котором облака, растения и животные стали очень зрячими:
***
Как в первообраз озера вотще
втекают голубиные кометы, –
и вдруг темно во всех пяти проёмах света,
и проступает вновь на жилистом хвоще
Луны тягучая отмета.
К чему и эта речь? Но в полое «всегда»,
как в рыбьи пастбища, бросается вода,
которой поняты и звёздный свет, и хвоя,
и даже птичья мгла опавших городов.
Чего же здесь ещё? Вода идёт на зов
отверстого стекла, где – то один, то двое.
Ранние стихи Агриса казались индивидуалистичными, новые стихи, стихи последних лет, наоборот, удивительно коллективны. Это стихи человека, знающего, что и другой может спорить с собой и стать немного Хайдеггером и немного Сёрлем. Это блоковское и даже маяковское «мы» — про незабвенность такого спора, свидетелями которого стали несколько человек. Спор так поразил, что мы забываем измениться, но судьба, смотрящая на нас из-за каждого куста и совпадающая с динамикой времени, уже изменилась:
***
забываем зиму забываем
это мельтешение над раем
кровные дозоры поперёк
было время крохотный зверок
опрометью забываем лица
только забываем измениться
словно лета подошла к губам
так и начинается судьба
Испуг в таких стихах несомненен, но стыдливость всегда сильнее испуга. Кто чувствует эту стыдливость, тот и читатель стихов Агриса.