ДАРЬЯ МЕЗЕНЦЕВА
ОСЯЗАНИЕ ЯЗЫКА
Игорь Булатовский. Абрам-трава. Стихотворения 2017-2023. НЛО, «Новая поэзия». 2023
О поэтическом методе Игоря Булатовского на сегодняшний день уже сказано много и точно: начав с поиска «нестыдной формы существования поэзии» в речи-о речи-о речи [1], автор последовательно превращался то в этакого петербургского мечтателя-пассажира, переживающего грохот города и бормочущего свою наивную песенку, возносящуюся от дисциплины выученных стихов к безвольному могуществу [2], то в осмысляющую с отвращением свой пассивный голос поэтическую машину [3].
«Аврам-трава», десятый сборник поэта, состоящий из написанных с 2017 по 2023 год текстов – колоссальный труд, и книги его следовало бы рассматривать каждую по отдельности: настолько значительной мне представляется разница между стихами из «Совсем не так» или даже «Умечь умок» (многие из которых уже давно встроены в мою жизнь и выучены наизусть) и стихами последними, формирующими большой цикл «На конце языка», сложившийся в прямом эфире на наших глазах. Эти тексты мне случилось послушать – какой контраст! – на скамейке Летного сада теплым июльским днем, когда Булатовский читал их онлайн в пользу фонда AdVita: на солнце в воздухе летали перья и пылинки, шумели фонтаны и «еще ляля тополя», а из наушника сочилась спокойная и невыносимая речь, совершенно ко всему этому вокруг неприменимая, но странным образом все это вокруг подсвечивающая.
Едва ли я сумею сказать что-то новое о том, как Игорь Булатовский работает с текстом, а повторяться бессмысленно, но заслуживающими внимания мне представляются два возможных вопроса: первый – как ранние стихи поэта стали стихами «Аврам-травы», второй – что принципиального нового в отношении организации, сцепления речи появляется в последнем сборнике.
Наверняка читателям заметно, как тексты из «Белого света», «Любви для старости» и даже «Полуострова» не похожи и парадоксально похожи на новые стихи Булатовского: как будто бы всё не то, но одновременно – почти то же самое. Цепкая наблюдательность и точность, проявляющий взгляд наблюдателя и его «псевдоинфантильный гротеск» [4] спустя почти тридцать лет выросли из строк «что было пусто и безвидно / теперь есть густо и завидно» или «стебелек верти, верти, / бледный друг, прекрасный, / все желанья отпусти / спать в траве неясной» в стихи, которые теперь выглядят так:
сорви верхушку полыни и
скажи иду иду
огонь не гаснет в пламени
пекло есть и в аду
понюхай ее чего ты
и в пальцах разотри
есть тихие пустоты
у ненависти внутри
Поначалу – почти ничего о речи, языке или голосе, которые сейчас единогласно (простите за каламбур) называют главным объектом лирики Булатовского, разве только «тяни клубок за нитку / и птичку за язык». Со временем фокус смещается с игры в слова на слова как таковые, и уже в «Карантине» «свинцовые слезки» отливаются в алфавит, в кривом углу множится «слов бесконечный остаток», а мы читаем, как «это все теперь – природа / жидковатого развода / бледноватого налива / что те слава, что те слива / что те слева что те справа/ трáва, трáва, трáва, трáва», и соглашаемся: «-Что, надоело? — Вот так надоело / (Пальцем по горлышку — чик). / Всем этим буквам, какое им дело, / В чем там заплелся язык?».
В «Стихах на время» уже «нет у нас в пасти слов», «вроде – пепел, / скажешь – прах», и девочка наряжает буквы в бедные платья, парáрам вдруг парáм, «ни о чем не бобу, никому / ни бельмеса, бемоля, му-му», и букашки, обитающие в ступеньках воздуха, набухают в горле, выползают на язык, но в азбуке червяков еще «остается, остается / алфавит». Безобразное неправдоподобно, о нем невозможно говорить, но возможно запечатлеть искаженную от боли и застывшую в карикатурной позе действительность.
В «Читая темноту» и «Ласточках наконец» речь и ее «потерянные вещи» похожи на собственные тени, на неуловимое движение и звук. Речь становится маленькой, она теряется в траве («хрустят суставчики травы, / щелкают ее сухие косточки»), которой сложно «держать эту речь, / эту реечку межуханную», она теряется на ветру «не знающем, где вход, / где выход», «русло голоса» ещё дышит в соломку, но вот-вот исчезнет, потеряв «нить воды». Вещи лишаются речи, но кричат «на безъязыком / языке безротом» и пустеют, и «внутри теперь – только слух, / а снаружи свой, чужеющий, шепот», слова укорачиваются, вонзая в воздух «белый клычок дыхания» – для чего? «Чтобы скорей умереть, / чтобы не жить в этом холоде, в этом твердом значенье, / в этом порядке слов». Количество воздуха между букв увеличивается, появляется надсадное желание сделать вдох на сильном ветру, но силы вдоха недостаточно, а не дышать невозможно.
Наконец, в сборниках «Смерть смотреть» и «Северная ходьба» в полной мере оформляются приемы, которые стали, на мой взгляд, ключевыми для всей «Аврам-травы». Прежде всего, это принцип «чем ты ветше, тем теплее»: когда от речи ничего не остается, и «в слове пусто черные богини заводят вой», но в такой пустоте «каждая правда видна за версту, / где ложь растянулась верстой». Второй прием – поиск, нащупывание, разглядывание (а не озвучивание!) слова, которое «прощанье: / было и нет», когда поэт, «как идиот», слышит повсюду то, чему «подтверждений нет», и пытается восстановить, вытащить слово из света и звука («все ищут слово в розе ветровой»), признавая бессмысленность подобного занятия и собственное бессилие: «Это все равно что, скажем, по следу мела / на рукаве гадать, какого слова на доске ты коснулся». Третий прием – говорение, сведенное судорогой, речь через ком в горле («не дорогá твоя ложка господь стальной / если каша опять станет страной-войной»). И самое главное – проникновение света и звука через дверной глазок: «Пока встречаются основа и уток / отметить крестиком на небе нашем нищем /звезду, слезящую слепой дверной глазок, / мы, дверь открыв, тебя по голосу отыщем». Почему дверной глазок так важен?
Рассказывая о создании цикла «На конце языка», Булатовский объяснил, что он, как прежде, «писал не для того, чтобы сообщить весть, а для того, чтобы ее услышать», и «использовал слова, чтобы понять их значение». Но почувствовав, «как сузилась рамка возможного высказывания», поэт глядит в «дверной глазок, за которым – темный душный коридор, набитый измученными людьми», и автор – «причина их безвыходного пребывания в этом коридоре». На этот раз Булатовский сам отказывается от привычного ему бормотания: «я пытался эти слова услышать, а не подобрать бормотанием, услышать зрением, протиснуть слова обратно за глазок, в коридор, в качестве разговора, никому там не нужного, сказать себе и для себя, чтобы подтвердить себе свое никому не нужное существование». Это стихи о войне, о её ужасах, бессильными свидетелями которых мы стали, и это «картины, увиденные словами». Если высказывание для завернутых в быт зарисовок до 2022 года ещё можно набормотать, подобрать, обозначить, то сегодня мы знаем, что было дальше, и знаем, как скоро слова для высказывания даже самого простого исчезли – стало необходимо отыскать способ видеть и говорить по-другому. И в «Совсем не так», в начале, где «все будет легко», – простые люди, поэт-дачник, летний пикник с комарами под богами, но тут же – «иди сюда, посмотри, / что они делают с нами!», и тут же – «Странный язык, непонятно, кто в нем кого / перебивает. В итоге – сплошная рана», и тут же – «язык потянули за слово / и стало от слова темно», и в конце «человек / уже состоит из говна и печали».
«Бабка в Венеции» – ходящая всеми закоулками «как местный огуречный рассол» речь-сновидение и (не)совпадение («мы сюда, наверное, не поедем»), наивная макаберная путаница:
Берег высок, на нем – голубок.
Жирный. Откуда ты взялся тут?
Тут тебе ничего не дадут.
Ты перепутал буквы: тут – Мрак,
там, откуда ты взялся, – Марк.
Ключевым текстом части «Аврам-трава» мне хочется назвать стихотворение «русская речь постыдна / русская речь трудна», и вся эта книга – о смерти, догадка о ней и ожидание её, называние её, её рутина, сведение с ней счетов (что осталось – «сумма анакруз», «остается чик-чирик», «поточим богу лясочки / и станем словарем», «мертвый одноклассник-снеговик» у ворот школы, «жить наверное стоило / но не целый век», «мой сырец к рядочку ман / прижмется крив-крива», «мы уехали, а бабку забыли!», «все исчезнет. Щелк – и нет», «умирают и становятся семой / семечкой, Джоном Ячменное Зерно», «немного мертвых собачьих слов», «станем волосом седым / станем голосом последним»…). И снова – речь-трава («обнимаю тебя твоя света / или просто трава трава»), «звук отстающий в классе пустом», «тень, живущая во рту» – но все-таки живущая, такая же, как в «Умечь умок» речь, обращенная никому и ничему, которая «тает у нас во рту», в которой «смысла на щенка / и счастья на щенка», но она действует, потому что «вдоль кривой и скользкой дорожки / нет спасения жизнь кипит», и «в рабочий полдень смерти нет», и «дети пишут живые стихи на мертвом языке / отцы пишут мертвые стихи на живом», и всякий оказывается «раздет разут / и положен музыкою на стих». Как услышать?
к стеклу прижми ладонь
и слушай как темно
Как и о чем говорить?
тоска тоска неслитность языка
онегинская пыльная одесса
с раздвоенного каплет языка
но вещь не вызывает интереса
А если и стоит говорить, то «на каком языке какое слово выстоит не отводя глас»? – но «здесь нет места языку [но есть]», и «я так и не смог включить звук». Перечитав этот оглушительный текст, я обратила внимание, что даже тут появляется трава, которая «дальше зеленее». Может быть, имеет смысл отследить, когда и как (разумеется, бедные, «дурацкие» рифмы не в счет, хотя почему бы и нет?) из текстов Булатовского пробивается трава: в предисловии к «Читая темноту» Василий Бородин отметил, что «удачное название книги – само по себе стихотворение», и название вообще очень важно, не говоря уже о том, что во многих стихах Булатовского трава то молчаливый спаситель-утешитель, то место возвращения, то лукавый свидетель («и каждый год эта осока / обманывает меня!»). Раз уж я отвлеклась, скажу, что и порядок стихотворений мне кажется крайне важным, но об этом позже.
«На конце языка», завершающая часть последней книги, – пророческая хотя бы потому что:
в еловый космос падает сорокасемилетний старик
до следующего вздоха
Об этом цикле сложно писать («ну хотя бы так хотя бы так»), его тяжело слушать. Это разговор с языком о пределах языка и возможности самого разговора, опыт перевода зрения и осязания в говорение. Вместо «поэтического безволия» – отчетливое усилие, попытка и поэтика осязания и озвучивания этого осязания, движение на ощупь, расслушивание, тук-тук, сообщение в мессенджере, шаги за дверью, переключение картинок, скольжение секундной стрелки, метроном капельницы. По словам самого Булатовского, это «предвестие первого слова, первой фразы» и «здание, растущее сверху вниз», построенное из воздуха:
бодая воздух полуконный
поспешно-пеший
теперь навсегда
с узелками котят идут колонны
несут сияющие колонны
ненависти
кричат: беда
придут положат свои котомки
и только в круг успеют сесть
как даже их слепые котенки
мяучат: месть
Воздух, из которого неведомо сколько еще расти этому «странному зданию», «ёжится и не ёжится», пока «с человека слезает кожица» и
зима не кончится но кончится земля
как ни распяливай хроническую шкуру
ля-ля не скажут больше тополя
язык свернется в аббревиатуру,
и «ежи ходят на небесех / мечут иглы в бескожих всех», а в траве, на которую «спотыкается и падает» ветер, ходят разные «прекрасные слова», и «большие дни висят на мертвом слове», а «смерть выходит из жука / и ложится на траву» и «налаживается».
Замыкающее стихотворение цикла – замечательная перекличка автора с самим собой и ответ перед самим собой. «Не бойся, – говорит Верлен, – / однажды все обязательно не получится», пишет Булатовский в «Северной ходьбе», и теперь отвечает себе же:
ничего не получилось но трагедия
совсем не в этом совсем не в этом
Мне хочется думать, что решение поместить в самом конце книги «Двустишия Льва Васильева», а особенно переводы из М. Кулбака и У. Х. Одена (которые будто бы нуждаются в отдельном комментарии), читатель Булатовского может оценить в рамках композиции сборника о смерти языка и его больше-не-нужности. Это слова внимательного и чуткого Булатовского-переводчика, который, переживая бессмысленность надорванной «до последних сил отрицанием и обидой» речи, все-таки не позволяет себе не замечать мигающие повсюду «ироничные точки огней – / сообщения праведных сил / друг другу во тьме ночной» и в свою очередь «отвечает им огоньком своим».
В «Аврам-траве» Игорь Булатовский говорит со своим-их-нашим-не-нашим языком на языке, ставшем «соавтором страданий» и «врагом самому себе». Но каким бы своим-их-нашим-не-нашим ни был этот язык – при виде всего, что совершается, я рада, что существует эта книга.
Нам страшно повезло.
[1] Валерий Шубинский о сборнике «Карантин», Новая Камера Хранения, 2008
[2] Борис Рогинский в предисловии к сборнику «Полуостров», 2003
[3] Полина Барскова в предисловии к сборнику «Аврам-трава», 2023
[4] Данила Давыдов о сборнике «Стихи на время», НЛО, №105, 2010 г.