ДАРЬЯ МЕЗЕНЦЕВА
ПЕЙТЕ ОХЛАЖДЁННЫМ
Лев Оборин. Ледники. СПб.: Jaromír Hladík press, 2023
Новый, самый холодный сборник Льва Оборина «Ледники» вышел 29 июня в издательстве Яромира Хладика и стал, пожалуй, главным поэтическим событием ушедшего лета. 12 июля журнал «ФЛАГИ» опубликовал пять стихотворений в поддержку книги: все эти тексты поэт выкладывал на своем телеграм-канале «Последний вагон уходящего поезда», отдельные вещи – например, про Шатунова, который «что-то знал» – я полюбила и запомнила ещё в марте. 13 июля я побежала за сборником на Некрасова во «Все свободны» и в любимом баре неподалеку залпом проглотила его, запивая чем-то холодным. С того дня тоненькая, остроугольная книга с загнутыми уголками лежала в сумке, в страшную жару приятно напоминала о себе своей гладкой льдиной обложкой, а недавно доблестно пережила нечаянное соседство с пачкой замороженного зелёного горошка («звёздного горошка», поправляла я себя, в ужасе разбирая мокрую сумку, а ночью, проснувшись от холода, видела, как через дверной проём наступают ледники).
Почему «Ледники», что такое ледник, как он устроен? Холодная вода, вековое скопление льда, ледниковый период, гляциология. Глыба, которая накопляет и преобразует снег, масса, способная двигаться. Ледник, таким образом, – и время, и память, и опыт. Его движение всегда есть вскрытие, обнажение (как у Кушнера: «Неузнаваем лик / Земли – и грустно так, / как будто сполз ледник / и слой нарос на слой»), многолетняя бесчувственность и беспристрастность (как у Нарбута: «сияют вечными вещами/ все беспристрастней – ледники»). Оборин, представляя книгу в ереванском книжном магазине Common Ground, назвал сборник «апологией поэтического холода» – это фиксация замирания, отмирания, остекленения речи и оледенения слов, попытка пошевелить окоченевшим языком, нащупать озябшими пальцами обмороженное лицо («хватало сил не терять лица. Но куда пускают с таким лицом?…») – и не узнать его. Мне кажется, что известное стихотворение Михаила Айзенберга (чей отзыв напечатан на обложке) близко к сборнику Оборина по основному замыслу и даже может в некотором отношении стать ключом к пониманию «ледниковых» текстов:
«А теперь пускай говорит ледник,
языком свою перейдя черту,
за того, узнавшего не из книг,
каково без сна ночевать во льду».
Сход ледников становится трансформацией речи, началом катастрофы. Роберт Фрост (вольное и, на мой взгляд, чрезвычайно удачное переложение его хрестоматийного Stopping by Woods on a Snowy Evening замыкает первую половину «Ледников») писал, что в конце концов мир погибнет вовсе не в огне, а от смертельного холода (‘Some say the world will end in fire, / Some say in ice…’), но ледники непредсказуемы. Часть в воде недоступна, а часть на поверхности обозрима и исследуема. Так как же они устроены?
«Ледники» начинаются на глубине 2019 года, а их верхний слой относится к настоящему времени. Первая часть сборника – ковидная, написанная в изоляции – райское время! – на даче. Вторая часть – послефевральская, прямое включение из 2022-2023. Первая открывается большим стихотворением из пяти текстов, и последний – особенный: «Пятый ледник» говорит, он изменчив и может быть всем, отсюда характерное для этой материи безразличие («отображаю что просишь, с каждым / движением порождаю это на новом месте»), неузнавание («кто ты? я тебя не знаю. кто я?»), замедление после лихорадки тревоги (был жар, стал холод «в триллионах шестиконечных линз») – привычный мир всё-таки погиб во льдах или оказался замурованным в них на неопределенное время. Остальные двадцать три текста первой части – описание природы и повседневности, её химии, фокус на устройстве застывшего мира, слова, мира вокруг этого слова и слова, с этим миром оцепеневшего. Наверное, можно читать эти стихотворения как в высшей степени достоверное ковидное жизнеописание – полусонное («мягко вокруг, / упади и засни, растворённый на дне, / разболтанный, пережжённый»), еле живое и оттого безупречно точное. Онейрический герой из второй, военной части, рождается здесь чумным наблюдателем, чтобы выжить, а потом видеть сны «о пажитях инстаграбельных и стабильных».
Остальные двадцать два текста «Ледников» – ещё одна попытка пересобрать, изобрести язык, на котором говорят о войне. «Холодно про войну не очень получается», говорит Оборин, но молчать нельзя, даже если ты остраненный наблюдатель с травматическим опытом свидетеля (читай, ледник). Современная Россия переосмысляется и становится страшной (невинные и надоевшие всем до смерти «Белые розы» и такие же заезженные безобидные лайки здесь образы трагические: «Лайк, но не лайк. / Не могу лайкать такое про родину / Лайкнешь, а потом сядешь»), становится старой («Вот Гайдар превращается в Пушкина, Маша / Старцева в Джуди Гарленд…»), становится окончательно неузнаваемой («город-ад / без дверей / зоосад / без зверей»): и время, и опыт, и память теперь ничто. Но как рассказать об этом, как зафиксировать?
Один из лейтмотивов обеих частей «Ледников» – механика слова, язык и его отсутствие, его распад на буквы и молчание: «и все бесполезнее жертвенный чад / и наши шампуры в колчане / незваные гости пришли и молчат / и нас проницает молчанье». Последнее кажется состоянием самым естественным, ведь что ещё остается делать, если «мороз не снисходит до слов словаря»? И даже когда мы обретаем «в порядке лендлиза / десанта» словарь в подарок, страницы его пусты, а «мысль изреченная» оказывается хуже лжи – она вовсе бесполезна: «руины плохо призывают милость / увечья слабо понимают жалость / вот издана коричневая книга / но в мире ничего не поменялось // вот издана коричневая гнилость / но света нет читать, и нет прощенья / и кто добьётся этого прочтенья». Попытка говорить о самом страшном оборачивается ломкой языка («убива / ют людей / убива / ют людей / убива / ем людей»), который все-таки произрастает из «бесплодной инфоземли», а переработанная информация (книги) сыпется в песочных часах «туда / где крошатся и растираются / имена / осквернившие самые свои буквы» – как много таких рассыпавшихся имён! «Как будто землю рассекают и дробят нас; сыплются кости наши в челюсти преисподней» – псалом 140.
Но у Оборина «тишина непостоянна, / ненадежный институт»: речь отыскивается и формируется в самых неподходящих, неприспособленных для воскресения местах: например, умолкнувшие дискотеки, где играли песни про «сочувствие к розам» – там, куда «без пароля и цели не стоит соваться / и где на рассвете боли навстречу / (беззащитны цветы) / выходит слово, лишённое красоты: / тургор, помогающий цветам не сдаваться». Тишина перемежается всхлипами радио, дистиллируется белым шумом, и, несмотря на то, что лёд глушит сигнал, «сарафанное радио» доносит «обрывки и джинглы прекрасной эпохи». Иногда тишина говорит языком мёртвых («электроголосовой / феномен тебе скажет / твоего тут нет ничего»), но, чтобы язык этот было возможно расслушать, она требует сосредоточенности и аккуратности «беглый / принцип акустики: не навреди, не наступи».
Обе части сборника – о замедлении: еще во время пандемии многие заметили, что время стало работать по каким-то новым законам, оно сбилось однажды и с тех пор не пришло в порядок. «Всё очень медленно», пишет Оборин в первой части, во второй подхватывает: «мы понимаем куда но / как медленно мы движемся», а в заключительном стихотворении «Ледников» автор как будто сам объясняет себе, почему так происходит – «потому что / предлагаемый опыт растягивает жизнь». Но всё равно это слишком, время «по-прежнему слишком медленно», жизнь протекает как бы на дне (может быть, это и есть та скрытая часть ледника?), «где колёсами вверх / погребены такси». Попытка время отмотать – «Чадаев, помнишь ли былое?» – обречена на провал: «Не вспомнил. Но укол / движения к благу – воспоминанию – ощутил». Дальше – взрыв, «воздушный оползень», дно, «дно в сне / сон на дне».
Ледники чувствительны к изменению температуры: «в пальцах, хватающихся за льдину /кровь куда горячее / чем следует – это и подведет». Герой находится в сложном положении: с одной стороны, возделывая свой репортаж (ведь «главное качество текста качество текста»), он «должен пустить слезу / чтобы страницы склеивались мокры», но при этом успевать «прикладывать лед к горячему лбу, следя / чтоб не капнуло на страницы».
Ледники чувствительны к свету. Даже когда «иллюминацию / растащили по чьим-то участкам, / и назвал Бог тьму днём, а свет ночью», даже в момент гибели и глобального замирания («свет рубят, щепки летят», «свет / разорвал себе сердце», «его однажды обрубили раз / его побеги обрубили два») он способен вмешиваться в повествование, перебивать («свет, почему / ты меня осекаешь?»), смещать фокус на small-talk, dirty-talk («для обсуждения дел, / поддержания разговора»). Жизнь продолжается, «он светит но охват и нищ и мал», и даже бывает, что «слава богу время не зима». Ледники замечают сезонность и время вообще, правда, для первой они не приспособлены («ты узнаешь скоро: / что пол – это лава, / что времени больше не будет, / что запасных деталей / для сезонного существа / не предусмотрено»), а второе замедлилось настолько, что отмерло, стало невостребованным, и от него легко избавиться («и времени вонзает нож / в подставленный кадык»).
Сквозь изоляцию и войну выжившее слово «Ледников» успевает «на следующий поезд» (и совершенно не обязательно знать, куда он идет, ведь «когда в расписании нет поездов, / оно наконец достоверно»: несмотря на то, что оно «медленно, моноширинно», слово ползёт по горизонтали под землей, и это путь живущего слова, чтобы умереть и ожить, «пройдя сквозь этот год», этакий «путь зерна», где борщевик «стягивает перерубленные саперной /лопаткой роскомнадзора кабели»). Леднику и слову ледника никогда не вернуться в прежнее состояние, и очень важным для понимания невозвращения оказывается короткое первое стихотворение, открывающее вторую часть сборника и похожее на эпиграф к «военной части». «Взрослые мужики / свято верят в респаун» – то есть, в возможность возвращения статуса-кво, своеобразного возрождения, гарантию, что со временем всё вернется на круги своя, искомый объект или человек окажется на своем месте, нам дадут начать заново, а мёртвые персонажи оживут. Разумеется, это невозможно. «Ракеты от скуки хотят играть в города» ещё в довоенной части, пускай травка обманчиво зеленеет и солнышко блестит, а «ласточки вырабатывают ресурс / и летят к нам в сени на перезарядку, / как тебе такое, Илон…» (Оборин тут же грубо обрывает идиллическую линию: «– заткнись, мудак, / мы земляные, запомни, земля, земля»). Мы и рады бы («быбымы») лететь и плыть, но «некуда плыть, а и было бы – мы разучились», но зато «безразличный мир» ледников убаюкивает нас, у Илона Маска и Граймс рождается дочь, светят красивый ночник и красивый инстаграм, «и мы смеёмся, и / нарушаем, и наказуемы, и, наконец, исчезаем».
Четвёртый ледник задает (нам? себе? автору?) риторический вопрос – «что здесь удалось»? В контексте всего сборника (фиксация невыносимого, невыговариваемого) хочется спросить еще – как удалось? Тексты Оборина всегда многослойны и, несмотря на кажущуюся простоту, сложно устроены. В этой книге, где переизобретается новое письмо, есть своеобразный едкий поэтический манифест («нужен рерайтер уровня риты райт»), и, несмотря на холодный саркастический тон, верится, что у подобных авторов больше шансов описать ледниковую эпоху как живой репортаж. По аналогии с Хармсовским бросанием стихотворения в окно, озабоченный качеством текста бытописатель должен писать «тексты как снег из под щётки снегоуборочной» – они выживут, они окажутся на верхушке ледника. Новые стихи Оборина почти всегда такие: хлёсткие и морозные (поэт признаётся, что этот сборник – «книжка про холод»), кристаллические регулярные и стремительные свободные, «как дыхание в строю, / как механика в раю». Книга поделена на две части, но воспринимать их по отдельности – неудачная затея: одна пророчески переходит в другую, вторая вырастает из знания первой. Оборин отвечает на вопрос, откуда берутся стихи во время молчания: нужно «идти и отстреливать звуки», «вламывать вламывать клеить / мелочь дыхания», и тогда – через расслушивание, через тишину, через замирание – что-то расслышится, законнектится, и нужные звуки, слоги, слова сами дадут нам «дайл-ап на счастье».
Эта книга Льва Оборина по его собственным словам – «какие-то вещи, выбившиеся из-под руины», сумевшие пережить соприкосновение температур, литератур и культур тексты. Их метод позволит законсервировать, заморозить и потому продолжить отслеживать время, память и опыт – все, что несут в себе ледники. «Ледники» – сборник, обложка которого делает кровь в пальцах «куда горячее / чем следует», и поэтому его, по просьбе поэта, лучше «пейте охлаждённым».