ГЛЕБ МОРЕВ
ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ: фрагменты литературной биографии
(глава из книги)
30 мая 1936 года, после многомесячного перерыва в писании стихов, вызванного кризисом вокруг неудавшегося «колхозного» очерка и «подхалимских», по тогдашнему мнению самого поэта, стихов о погибших летчиках, Мандельштам возвращается к ним и исправляет последнюю строку в этой «последней [на тот момент] воронежской вещи»[1]: вместо
Шли нестройно — люди, люди, люди —
Продолженье зорких тех двоих
— Мандельштам пишет на отдельном листе Рудакову:
Последний стих:
…Шли нестройно люди, люди, люди…
Кто же будет продолжать за них?[2]
Специфическая конструкция с глаголом «продолжать» в контексте, имеющем в виду развитие в будущем неких идей и принципов (в данном случае тех, за которые отдали жизнь погибшие летчики), отсылает нас к двум недавним (по отношению ко времени исправления финала стихотворения) случаям аналогичного употребления этого глагола Мандельштамом: во-первых, к рецензии на стихи Г. Санникова, опубликованной в «Подъеме» (1935. № 5), которую Мандельштам заканчивает словами — «Партийная мысль должна быть не изложена, а продолжена в поэтическом порыве» (III: 203[3]; пересказывая эту рецензию Рудакову, Мандельштам формулирует: «Поэты должны не излагать волю партии, а продолжать ее поэтически»[4]), а, во-вторых, к фрагменту письма Мандельштама жене от 3 января 1936 года, где (в связи с написанием письма/заявления Минскому пленуму) говорится: «Мне кажется, ты еще не сделала достаточных выводов из данного моего шага и не научилась продолжать его в будущее» (III: 539). Как видим, все три случая связывает общий контекст «новой» (коммунистической/советской/партийной) идеологии, долженствующей, по мысли поэта, определять жизненную траекторию индивидуума и/или народа в целом.
Смысловой акцент на будущем здесь принципиален: воронежское существование Мандельштамов описывается Рудаковым как «жизнь <…> в ожиданьи будущего»[5]. Будущее связывается Мандельштамом с продолжением сталинской «милости» — досрочным возвращением из ссылки или облегчением ее условий (разрешением на переезд в Старый Крым). «Поводов для возврата»[6], как именует Рудаков аргументы, к которым прибегал Мандельштам в коммуникации с Москвой, два — здоровье поэта и его новая литературная работа. Первое в рамках борьбы за улучшение условий может становиться у Мандельштамов предметом разного рода манипуляций («болеть, чтобы жить льготами»[7]) и одной из составляющих не чуждой поэту поведенческой поэтики скандала[8]. Второе, литературный труд, находится вне зоны каких-либо тактических уловок. Вера (периодически затухающая) в «зачет» в качестве «искупительного стажа» своих новых вещей лежит в основе возникшего после вмешательства Сталина в его дело убеждения Мандельштама «во всем видеть фабулу, фабульность своей судьбы»[9]. «Зачет» невозможен без обозначающей полную ресоциализацию Мандельштама публикации его стихов. Отсюда — свидетельство Н.Я. Мандельштам о том, что «О.М. отчаянно пробивался в печать»[10], отмеченное, впрочем, интонацией некоторого отчуждения.
Судя по опубликованным к сегодняшнему дню документам, стратегия Мандельштама, направленная на то, чтобы непременно «себя поставить под контроль советской писательской организации»[11] (что означало одобрение его новых текстов Москвой и, как ему виделось, его Главным читателем — Сталиным), воспринималась женой поэта как «навязчивая идея», контрпродуктивная в окружавшей их социополитической реальности. Впервые тема необходимости «перестать бороться» всплывает в письме Н.Я. Мандельштам к М.С. Шагинян от 31 октября 1934 года:
Мне кажется, что судьба — перестать бороться и захлебываться, как мы это делали всю жизнь. Больше сил нет, Мариэтта. Я всегда удивлялась живучести Мандельштама. Сейчас у меня этого чувства нет. По-моему пора кончать[12].
2 августа 1935 года, после неудачи с написанием очерка о поездке в колхоз, Н.Я. Мандельштам говорит Рудакову: «Ося цепляется за все, чтобы жить, я думала, что выйдет проза, но приспособляться он не умеет. Я за то, чтобы помирать…»[13]. Наконец, на рубеже 1935–1936 годов в письме жене Мандельштамом была написана фраза о том, что она не сделала «достаточных выводов» из его письма Минскому пленуму и не умеет «продолжать его в будущее». Этот упрек был высказан в контексте обсуждения перспективы переезда в Старый Крым и московских хлопот Н.Я. Мандельштам, пытавшейся поставить перед ССП «вопрос о <…> печатаньи [Мандельштама] во всей глубине». В конце декабря 1935 года она писала мужу:
Я, в общем, сейчас собой довольна — сделала и делаю все, что можно. А дальше — только покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать. Это мое, и я думаю, твое решение. Вопрос в деньгах, но и он уладится.
Может, придется жить на случайные присылы. Тоже лучше, чем мотаться. Правда? Никогда я еще так остро не понимала, что нельзя действовать, шуметь и вертеть хвостом[14].
3 января Мандельштам, вместе с напоминанием о «минском» письме в ССП, после которого «разрыва с партией большевиков у меня быть не может при любом ответе», так отреагировал на эти планы:
Сейчас, что бы ни было, я уже свободен.
<…> Еще о Старом Крыме: чтоб не было уходом, бегством, «цинцинатством». Я не Плиний Младший и не Волошин. Объясни это кому нужно (III: 539).
Как видим, Мандельштам не готов к публичному восприятию своего возможного переселения в Старый Крым как сознательной маргинализации — добровольного «ухода» и «бегства» от социальной и политической реальности[15]. Он подчеркивает, что «любой» ответ Москвы на его ходатайства не изменит его солидарности с партийной политикой и не заставит отказаться от того, что на языке позднесоветского времени именовалось «активной жизненной позицией». Сколько можно судить, в дальнейшем (и особенно после возвращения из ссылки) напряжение, вызванное несоединимостью двух представленных стратегий выживания, росло[16]. «Во мне он союзницу не видел», — вспоминала Н.Я. Мандельштам, говоря о послеворонежском периоде[17].
Поведение Мандельштама диктовалось фундаментальным для него убеждением, что пишущиеся им новые стихи «становятся понятны решительно всем»[18] и будут «принадлежать народу советской страны»[19] или, как он сообщает на рубеже 1936–1937 годов воронежскому ССП, «принадлежат вам, а не мне: они принадлежат русской литературе, советской поэзии» (III: 544). Эта внутренняя убежденность поэта, очевидно, находила поддержку и в авторитетных для него внешних сигналах, значение которых не должно быть преуменьшено при ретроспективном разговоре об «утопизме» позиции Мандельштама в 1937–1938 годах. Так, весной 1937 года, в Воронеже, он получил письмо от Б.Л. Пастернака с отзывом о стихотворениях «Второй воронежской тетради»:
Пусть временная судьба этих вещей Вас не смущает. Тем поразительнее будет их скорое торжество. Как это будет, никто предрешить не может. Я думаю, судьба Ваша скоро должна будет измениться к лучшему[20].
Одновременно, поэтом руководило то же, что и в 1930 году, при обращении Н.Я. Мандельштам к Молотову, ощущение безальтернативности профессиональной реализации исключительно в установленных государством институциональных рамках, восходящее к принципиальному для «поэтической идеологии» Мандельштама положению об «органическом типе новых взаимоотношений, связывающем государство с культурой» («Слово и культура»). В отличие от Ахматовой, которой настойчивость Мандельштама в вопросе признания (в той или иной форме) его стихов Союзом советских писателей казалась до конца дней «непонятной»[21], поэт не видел способа полноценного существования в литературе вне рамок ССП и связанных с ними публикационных возможностей. Свою новую политическую лояльность Мандельштам «продолжал в будущее» в виде непременного следования той единственной модели как быть писателем (Б. Эйхенбаум), которая оказалась предложена советской властью литературному сообществу после образования в 1934 году единого Союза советских писателей СССР. (Литературная профессионализация вне рамок Союза в СССР была фактически невозможна.) При этом ограничения, которые Мандельштам в 1935–1937 годах ставил перед писательским сообществом в вопросе об обеспечении своих бытовых условий, как и в 1930 году (в письме Молотову), были чрезвычайно сильными: предлагалось исключить из рассмотрения переводческую работу и «службу», к которым Мандельштам «не способен»[22]. По сути, Мандельштам рассматривал один вариант нормализации литературного и материального существования — покупку Союзом писателей и издание новой книги его стихов (с возможной перед выходом книги публикацией стихотворений в периодике). Свое формальное вступление в ССП после окончания ссылки Мандельштам (который не был ни членом, ни кандидатом в члены Союза), по видимому, увязывал с разрешением вопроса о новой книге.
Стихи, чья поэтика, по мысли Мандельштама, должна «раствориться» в народной речи, в которой «вся сила окончаний родовых», становятся для него единственным залогом будущего изменения участи. Когда в 1936–1937 годах положение Мандельштама в ссылке резко меняется к худшему (о причинах этого изменения мы поговорим далее), поэт, в отличие от начала 1930-х, когда социальная травма, изначально связанная с «делом об Уленшпигеле», спровоцировала целый ряд «отщепенских» текстов, завершившийся антисталинской инвективой и «Квартирой», наоборот, с удвоенной энергией приятия обращается к современности и ее главным темам — «о вожде, который дает имя эпохе, и о бойце, который погибает безымянным»[23]. Мандельштам пишет «Стихи о Сталине» и «Стихи о неизвестном солдате».
Устоявшееся с легкой руки Н.Я. Мандельштам именование первого из этих текстов «Одой» не находит подтверждения в хранившейся у нее же авторизованной машинописи, в которой он назван «Стихами о Сталине». Это название присутствует во всех трех первопубликациях текста, восходящих к данной машинописи: в Slavic Review (1975. Vol. 34. № 4), в Scando–Slavica (1976. Vol. 22. № 1) и в дополнительном, 4 томе «Собрания сочинений» (Paris, 1981). То же название («Стихи о Сталине») упоминает знакомый с (не дошедшей до нас) рукописью новой книги стихов, переданной Мандельштамом в ССП в 1937 году, П.А. Павленко в своей внутренней рецензии на нее[24]. Эдиционная традиция, сложившаяся при издании этого текста Мандельштама в позднем СССР/России, по необъяснимым причинам игнорирует авторское название[25]. В то время как сопоставление написанных друг за другом «Стихов о Сталине» (январь–февраль 1937) и «Стихов о неизвестном солдате» (март–апрель 1937) дает основания говорить о существовании у Мандельштама замысла некоего обращенного к современности поэтического диптиха и, разумеется, меняет наши представления о статусе «Стихов о Сталине» в поэтическом сознании Мандельштама. Смысловая соотнесенность двух текстов, убедительно показанная М.Л. Гаспаровым, оказывается подчеркнута автором и на формальном уровне — путем акцентированной корреляции заглавий. В прижизненном списке стихотворений Мандельштама 1937 года, соответствующем, как указывает А.Г. Мец[26], «Третьей воронежской тетради», «Стихи о Сталине» и «Стихи о неизвестном солдате» идут, соответственно, под номерами 1 и 2[27]. Возникновение «замещающего» авторское название и банализирующего прагматику текста «жанрового» имени для этих стихов («Ода») мы склонны связывать с сознательным стремлением Н.Я. Мандельштам разрушить композиционный замысел поэта и отдалить в сознании читателей и исследователей «Стихи о неизвестном солдате» (которые она, замалчивая часть текста, интерпретирует как «драгоценный противовес „Оде“»[28]) от «Стихов о Сталине». Актуальной задачей мандельштамовской текстологии является восстановление подлинного места «Стихов о Сталине» и «Стихов о неизвестном солдате» в основном корпусе произведений Мандельштама, позволяющее увидеть семантическое и композиционное единство поздних вещей поэта.
Эти масштабные поэтические композиции, несомненно, являются ответом поэта на новые болезненные вызовы социальной реальности. Ответ этот продиктован, однако, не неприемлемым для него внешним давлением — от Мандельштама никто не «требовал»[29] и не ждал стихов о Сталине (и, как мы видели по истории с несостоявшейся публикацией стихотворения «Не мучнистой бабочкою белой…» в воронежском журнале «Подъем», вообще стихов) — но внутренней необходимостью или, по слову М.Л. Гаспарова, «бессознательной <…> потребностью»[30].
Обращение к сталинской и военной теме происходит на фоне тяжелого душевного состояния Мандельштама — советский социум, к интеграции в который (прежде всего, в лице структур ССП) он так стремится, отторгает его. Отсюда — моменты (вообще свойственных ему) колебаний, когда Мандельштам ощущает тотальную зависимость своей биографической стратегии от вопроса признания стихов и бесконечное ожидание ответа от ССП как своего рода неволю. «Мором стала мне мера моя», — говорит он в стихах, отчуждающих его собственную поэзию («И свои-то мне губы не любы»)[31], и спустя три недели повторяет в письмах:
Сейчас я буду сильнее стихов. Довольно им помыкать нами. Давай-ка взбунтуемся! Тогда-то стихи запляшут по нашей дудке, и пусть их никто не смеет хвалить[32].
Мне кажется, что мы должны перестать ждать. Эта способность у нас иссякла. Всё что угодно, кроме ожиданья[33].
Свидетельства о таких моментах, однако, единичны. После возвращения из Воронежа стратегия Мандельштама никак не меняется — свою жизнь он по-прежнему видит исключительно через оптику взаимодействия с ССП:
Сейчас наш старый воронежский быт уже не существует, а новый еще не сложился. Всё зависит от решения Союза Писателей, подошедшего к этому делу очень серьезно.[34]
У нас сейчас нет нигде никакого дома, и всё дальнейшее зависит от Союза Писателей. Уже целый год Союз не может решить принципиально: что делать с моими новыми стихами и на какие средства нам жить[35].
Продолжающееся ожидание решения ССП становится лейтмотивом в переписке Мандельштама и фактором, подчиняющим себе все времяпрепровождение поэта после Воронежа.
Основным адресатом Мандельштама в Союзе был начавший свой путь в партии большевиков в Гражданскую войну 18-летним чекистом В.П. Ставский, тогдашний ответственный секретарь ССП и главный редактор «Нового мира». Ему Мандельштам передает рукопись новой книги стихов.
[1] О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене (1935–1936) / Вступ. статья. Е.А. Тоддеса и А.Г. Меца, публ. и подгот. текста Л.Н. Ивановой, А.Г. Меца, коммент. А.Г. Меца, Е.А. Тоддеса, О.А. Лекманова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1993 год: Материалы об О.Э. Мандельштаме. СПб., 1997. С. 178.
[2] Там же.
[3] Здесь и далее римскими цифрами с указанием страницы обозначаются тома издания: Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем. В 3 т. / Под ред. А.Г. Меца. М., 2009–2011.
[4] Там же. С. 67.
[5] Там же. С. 102.
[6] Там же. С. 99.
[7] Там же. С. 100.
[8] Ср.: «О(сип) сам подчеркивает, что очаг болей — плацдарм, так сказать, — места казенные: [газета] “Коммуна”, театр. Посмеивается, что это-де “сердце знает, кого пугать, пусть начальство видит”» (Там же. С. 171). См. также московский эпизод лета 1937 года: «Я покажу, что значит настоящая политическая симуляция!!» (Герштейн Э. Мемуары. СПб., 1998. С. 69). Ср. замечание Р.Д. Тименчика о «скандале» как о «категории, весьма важной для “домашней семантики” Мандельштамов» (Тименчик Р. Об одном эпизоде биографии Мандельштама. Р. 227; см. также: Токер Л. О торможении скандала в «Египетской марке» Мандельштама // Семиотика скандала / Под ред. Н. Букс. М., 2008. С. 334—344).
[9] О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене. С. 99. «Фабула двигается!», — восклицает Мандельштам, чувствуя в какой-то момент «”перелом” в отношении к себе» (Там же. С. 125).
[10] Мандельштам Н. Комментарии к стихам 1930–1937 гг. // Она же. Собрание сочинений. В 2 т. Екатеринбург, 2014. Т. 2. С. 762.
[11] Из письма Мандельштама в Секретариат ССП, 30 апреля 1937 года (III: 564).
[12] Два письма О.Э. и Н.Я. Мандельштам М.С. Шагинян / Публ. П.М. Нерлера // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. Воронеж, 1990. С. 77. Мы не обсуждаем здесь и далее свойственную Н.Я. Мандельштам в 1930-е годы суицидальную мотивику, в данном случае могущую быть элементом манипуляции адресатом.
[13] О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене. С. 80.
[14] Тименчик Р. Об одном эпизоде биографии Мандельштама // Toronto Slavic Quarterly. 2014. № 47. Р. 223.
[15] Символом такого «маргинального» положения служат для Мандельштама прокламировавший свою принципиальную политическую нейтральность обитатель Коктебеля Максимилиан Волошин, добровольно удалившийся в провинцию из Рима Луций Квинкций Цинциннат и Плиний Младший, автор писем, в том числе, Галлу и Домицию Аполлинарию со знаменитыми описаниями прелестей уединения на виллах в Лаврентиуме и Тускулумуе (кн. II, письмо 17; кн. V, письмо 6; благодарим В.В. Зельченко за указание на эти тексты).
[16] Дополнительным фактором служили здесь, видимо, сложные отношения Н.Я. Мандельштам с Б.С. Кузиным, начавшиеся, судя по письмам Н.Я. Мандельштам Кузину 1937–1938 годов, по видимому, в Старом Крыму весной 1933 года (см.: Кузин Б. Воспоминания. Произведения. Переписка / Сост. Н. Крайневой и Е. Пережогиной. СПб., 1999. С. 518 и след.; ср.: Герштейн Э. Указ. соч. С. 39, 427–428). После возвращения Кузина из лагеря в середине 1937 года Н.Я. Мандельштам выстраивает с ним независимую от мужа эпистолярную коммуникацию. В начале мая 1937 года в Воронеже Мандельштам сделал (неудачное) предложение выйти за него замуж Н.Е. Штемпель (см.: «Ясная Наташа»: Осип Мандельштам и Наталья Штемпель / Сост. П. Нерлер, Н. Гордина. М.; Воронеж, 2008. С. 65). «Мне кажется, что к концу мы [с Мандельштамом] подошли еще к какому-то периоду, может быть, даже к разрыву, но мы этого не узнали, потому что нас насильственно разлучили», — писала Н.Я. Мандельштам в середине 1960-х в набросках книги об Ахматовой (Мандельштам Н. Об Ахматовой / Сост. П. Нерлера. М., 2007. С. 154).
[17] Мандельштам Н. Указ. соч. Т. 2. С. 812.
[18] Из письма Ю.Н. Тынянову, 21 января 1937 года (III: 548).
[19] Из письма Н.С. Тихонову, 31 декабря 1936 года (III: 543).
[20] Пастернак Б. Полное собрание сочинений и писем. В 11 т. М., 2005. Т. IX: Письма 1935–1953. С. 112.
[21] Ахматова А. Листки из дневника < О Мандельштаме> // Она же. Победа над Судьбой / Сост. и подгот. текста Н. Крайневой. М., 2005. Т. 1. С. 120.
[22] Из письма Мандельштама Н.С. Тихонову, 31 декабря 1936 года (III: 544). Ср. также письмо Н.Я. Мандельштам мужу от конца декабря 1935 года: Тименчик Р. Об одном эпизоде биографии Мандельштама. Р. 222. В полемически заостренной форме, сохраняющей, однако, смысловую первооснову излагаемого источника, позиция Мандельштамов зафиксирована Рудаковым 13 апреля 1936 года: «<…> весь веер разговоров, что деньги давать должны, а работать ни О<сип>, ни Н<адин> (!) не должны» (О.Э. Мандельштам в письмах С.Б. Рудакова к жене. С. 170).
[23] Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года. 2-е изд. СПб., 2013. С. 9.
[24] См.: Нерлер П. Слово и «Дело» Осипа Мандельштама. М., 2010. С. 98.
[25] См.: Мандельштам О. Сочинения. В 2 т. / Сост. П.М. Нерлера. Подгот. текста и коммент. А.Д. Михайлова, П.М. Нерлера. М., 1990. Т. 1; Мандельштам О. Собрание произведений. Стихотворения / Подгот. текста и примеч. С.В. Василенко, Ю.Л. Фрейдина. М., 1992; Мандельштам О. Полное собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и примеч. А.Г. Меца. СПб., 1995; Мандельштам О. Полное собрание сочинений и писем. В 3 т. / Сост., подгот. текста и коммент. А.Г. Меца. М., 2009. Т. 1. В специальной работе, использующей в названии авторские заголовки стихотворений, А.Г. Мец также уклоняется от, казалось бы, напрашивающегося сопоставления: «Для краткости мы будем использовать для стихотворений “домашние” названия Мандельштамов – “Солдат” <…> и “Ода”» (Мец А.Г. Взгляд на «Стихи о неизвестном солдате» и «Стихи о Сталине» Осипа Мандельштама // Toronto Slavic Quarterly. 2019. № 70. С. 1).
[26] Там же. С. 12. Ср. коммент. А.Г. Меца: I: 629.
[27] Имеется ввиду восходящий к довоенному собранию Н.И. Харджиева т.н. «список из собрания Б.И. Маршака» (ныне в Принстонском архиве Мандельштама), куда входили «стихи 1937 г. с нумерацией от № 2 (“Солдат”) до № 21, что соответствует [“Второй” и] “Третьей тетради”» (Мец А.Г. Взгляд на «Стихи о неизвестном солдате» и «Стихи о Сталине» Осипа Мандельштама. С. 12). Невозможно не согласиться с А.Г. Мецом в том, что «номер первый в этом списке был, по-видимому, зарезервирован для “Оды”» (Там же).
[28] Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года. С. 19.
[29] Мандельштам Н. Указ. соч. Т. 1. С. 291.
[30] Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года. С. 145.
[31] Кажется, данная интерпретация позволяет уточнить оценку М.Л. Гаспарова, который рассматривает эти стихи («Флейты греческой тэта и йота…», 7 апреля 1937 года), как «сомнение в правильности своего „равнодействия“ с народом» (Там же. С. 79).
[32] Письмо Н.Я. Мандельштам, 28 апреля 1937 года (III: 562).
[33] Письмо Н.Я. Мандельштам, 2 мая 1937 года (III: 566).
[34] Из письма Б.С. Кузину, 6 ноября 1937 года (III: 571).
[35] Из письма Е.Э. Мандельштаму, 16 апреля 1938 года (III: 577).