ЮЛИЯ ПОДЛУБНОВА
ИЗОБРАЖАЯ БЕЛЫЙ КИТЕЛЬ
Аркадий Застырец. Стихотворения. 9 книг / сост. Л.Ф. Застырец, К.Т. Казарина, Ю.В. Казарин. Екатеринбург‒Москва: Кабинетный ученый, 2021
Аркадий Застырец (1959‒2019) ‒ поэт очень свердловский, екатеринбургский, крепко связанный с творческими городскими сообществами ‒ от рок-музыкантов 1980-х, которые писали песни на его стихи (группы «Сонанс», «Трек», «Кабинет» и др.), до Екатеринбургского отделения Союза писателей России 2000‒2010-х, вопреки общему реноме СПР как самого либерального из двух городских (по крайней мере, до недавнего времени); от ученых УрО РАН, где он на заре 1990-х редактировал газету «Наука Урала», до театральных кругов, знающих его как драматурга и либреттиста, любителя импровизации и эксцентрики. Редкие, но достаточно символические появления Застырца за пределами екатеринбургской культурной среды, будь то участие в российско-американской конференции по современной поэзии «New Freedoms» в 1994 году, или публикация в «Новом литературном обозрении» «эксцентрической комедии» «Гамлет» (1999, № 1), или выход гулливеровского сборника «Ойнерокритикон» (2010), и даже переводы Шекспира, де Сада, Толкиена, Вийона, Рембо, не сделали его фигурой значимой и сколь-либо заметной в контекстах русскоязычной литературы. Да и в уральской поэзии положение Застырца было особым: поэт из круга Майи Никулиной, легендарной в масштабах региона «шестидесятницы», педагога и поэта, включенный Виталием Кальпиди во все тома антологии «Современной уральской поэзии», не оказался, в отличие от других уральских авторов его поколения, ни большим поклонником метареализма, ни кумиром поэтической молодежи. Лауреат губернаторской премии и премии Бажова выпускал книги на платформе Ridero. Ну и т. д., и т. д.
Застырец играл в свои, и только свои игры, и в жизни, и в творчестве, не боясь, скажем, выхода за границы поэзии, размывания символического статуса поэта. Так что в некотором смысле прав составитель книги Юрий Казарин, написавший в послесловии: «Когда перечитываешь все, или почти все, написанное Аркадием Застырцем: сотни художественных текстов стихотворного, поэтического, прозаического, переводческого, драматургического и иного характера, начинаешь понимать и убеждаться в том, что перед тобой сочинения автора Возрожденческого типа и размаха, будто Золотой век заглянул в наше время». В этом смысле полного собрания сочинений Застырца пока не существует, и ждать его, думаю, придется долго.
В представленном здесь посмертном собрании его поэтических сочинений собраны 9 книг стихотворений: «Волшебник, отшельник и шут» (1978–1991), «Пентаграммы» (1988–1991) в редакции 2015 года, «Deus ex machina» (1996–1998), «Вихри тепла» (1998–2006), «Конкорды» (2006–2010), «Глубинная почта» (1999–2015), «Белый китель» (2015–2017), «Изображая Чкалова» (2015–2018), «Золотая лихорадка» (2014–2019). На почти 900 страницах выстраивается поэтическая хронология, снабженная датами написания текстов и при внимательном прочтении дающая представление о развитии поэта на протяжении 40 лет: с 1978 по 2019.
В частности, в первом поэтическом сборнике Застырца конструируется его поэтическая идентичность: название «Волшебник, отшельник и шут» артикулирует как ролевые модели, которые имеют значение для пишущего, так и установку на диалог с мировой культурой, т. е. идентичность наследника европейской или преимущественно европейской литературы. В этом сборнике начинает прорезаться голос автора, и, возможно, именно формирование голоса оказывается подлинным сюжетом книги. Переводы текстов Вийона, Шекспира, французских символистов, «Пьяный корабль» Артюра Рембо, убедительное присутствие материальной детали в оригинальных стихотворениях свидетельствуют о приверженности молодого Застырца преимущественно принципам акмеизма. Но тематический, стилистический, ритмико-метрический сумбур обрушивает на читателя весь Серебряный век, из которого автору еще предстоит выбрать самое близкое и существенное для него. И только к концу сборника этот выбор становится очевиден, ибо 1990-е проходят для Застырца безальтернативно под знаком Мандельштама.
Табарен говорил: «Нафталин ‒ это шар;
в глубине сундука ядовит он и светел».
Со слезами во рту Франсуа возражал:
«Нафталин ‒ это бог, нафталин ‒ это ветер!»
Не полуночный шаг и беспечный ночлег,
Не настой водяной на серебряных ложках,
Не больной, не апрельский, не сумрачный снег
За булыжной стеной на садовых дорожках.
Чем был Мандельштам для «восьмидесятников»? Наверное, всем сразу: и ролевой моделью поэта с большой буквы, и безудержным конвейером ассоциативной образности, и тоской по мировой культуре (да, здесь уместна подобная метонимия), и золотой антологией образов, версификационных и речевых приемов, а также всего прочего, что разбиралось на аллюзии и цитаты, зияло «аонидами» во множестве текстов, авторы которых моментально опознавали «своих» по малейшим намекам и кодам. Чем был Мандельштам для уральских «восьмидесятников»? Тем же самым М-учителем, с которым велся напряженнейший диалог длиною в творческую юность, а то и всю жизнь. По крайней мере именно об этом свидетельствуют стихи (и не только) Евгения Туренко, Юрия Казарина, Евгения Касимова, Игоря Сахновского, Александра Калужского, Виктора Смирнова, Владислава Дрожащих, Владимира Лаврентьева, в некоторых случаях и Андрея Санникова, Виталия Кальпиди и Юлии Кокошко. Пожалуй, лишь далекому от уральского поэтического движения Илье Кормильцеву удалось избежать поэтического мандельштамоведения ‒ он писал верлибры (по крайней мере, начинал с них), что было непредставимо для уральской поэзии, и наследовал англоязычной поэтической традиции, особенно в песенном рок-изводе.
Полное поглощение Застырца Мандельштамом происходит в «Пентаграммах», втором сборнике, где поэт отказывается от жовиальной театральности, сочетающейся с истовым и искренним автобиографизмом «Волшебника, отшельника и шута», и решительно замыкается в пространстве культуры. При подобной позиции субъекта, самого себя редуцирующего, культура в самом широком ее понимании становится предъявляемой и неоспоримой ценностью.
В голландском городе зима,
Несмелый снегопад мережит
Слепящей сеточкой дома,
И узкого скольженья скрежет
Лучом восходит ото льда,
Когда купчанин досточтимый,
Взлетев над вензелем следа,
Подносит яблоко любимой,
И выше нет той высоты,
Где в путах серебристой пыли,
Благочестивые, застыли
Раскрылий мельничных кресты.
Примерно такая же картина следования в фарватере Мандельштама, как будто Застырец поставил перед собой задачу сотворить пару сотен филигранно выполненных М-вариаций, разворачивается и в третьем сборнике «Deus ex machina». Однако уже в нем заметен следующий поворот поэтики Застырца, который станет абсолютно неотменимым в «Вихрях тепла». Он связан в первую очередь с реабилитацией лирического субъекта со всеми его жизненными обстоятельствами, правом на эмоции и память. К волшебнику, отшельнику и шуту добавляется влюбленный, в некотором роде вполне чтящий куртуазный кодекс. Материальность истончается, заметнее становятся мысли и чувства субъекта, остро ощущающего свою неполноту, недостаточность, ищущего и зеркалящего другого, будь то женщина или бог. Я бы уточнила, что примерно с конца 1990-х Застырец последовательно развивается в ту же сторону, в которую развивался от Мандельштама Арсений Тарковский: в сторону лирической философичности и исповедальности.
В связи с далёким самолётом
И я сквозь изморось лечу
Со звоном, свистом, заворотом,
Под стать футбольному мячу,
К земле припав неосторожно,
К воде озёрной и речной,
Сырым шнуром зашит надёжно,
Прострочен нитью ледяной.
И держит вес моя охота
В душе у тела под пятой ‒
Ещё успеется в ворота
С небесной сеткой золотой.
И еще одна особенность «Вихрей тепла» ‒ ряд эссе, разбивающих корпус поэтических текстов, но семантически пересекающихся с ним. Эссе автобиографических, лирических, местами притчевых и аллегорических, еще больше допускающих читателя в материю жизни автора, но, с другой стороны, ведущих по тем лабиринтам культуры, которые обжиты Застырцем: Гефасис Александра Великого, умирающий Моцарт, плащ Чжугэ-Ляна, финикийские корабли, чулки, притворившиеся кожей, сто тысяч стекол в базальтовой стене, ‒ да чего там только нет.
«А теперь я расскажу тебе о том, что я видел.
Видел я девяносто безрогих зверей с гибкими хвостами и кроткими глазами. Вышли они враз на лесную поляну и вошли в заколдованный круг».
И наконец, последний Застырец, Застырец 2010-х, который заслуживает отдельного разговора, ибо, продолжая эволюционировать от Мандельштама и теперь уже и от Тарковского, оставляя в текстах уверенные следы их присутствия, поэт проделывает путь не ведущий, а заводящий. Но вот куда? Движение по этому пути заметно уже в «Конкордах», но в полной мере оно разворачивается в «Глубинной почте», чтобы достигнуть апофеоза в «Белом кителе» и «Изображая Чкалова», последних книгах Застырца.
В 2010-е Застырец тяжело болеет, вероятно, какое-то время находится в депрессии (по крайней мере, такое впечатление сложилось от редких личных пересечений с ним), все больше замыкается в самой реакционной союзписательской среде (что до добра не доводит), а, главное, обретая веру в Бога, воцерковляясь, тяготеет к ценностям фундаментализма, условного «русского мира». Застырец ‒ из тех, кто на ура воспринял аннексию Крыма, писал геополитические посты в соцсетях. Но не в них, разумеется, дело, а в крымском цикле 2016 года и трех текстах с названием «Керчь». Или, лечась в Гамбурге, Германию и в целом европейский уклад жизни, скорее, не принял, что тоже отразилось в текстах. Но здесь стоит оговориться, что ждать явных агиток от этого поэта мы не должны ‒ даже крымские его стихи или текст с посвящением Юнне Мориц далеки от прямой политики (и от поэтики поздней Мориц). На другой чаше весов у него всегда находились мировая поэзия, которую он преданно любил, и музыка ‒ Застырец был страстным меломаном.
Однако поэзия позднего Застырца все же иная, чем ранее. Я бы сказала, что интонационно и тематически она тяготеет к поэзии позднего Пастернака, условного «второго рождения», позднего Заболоцкого или даже среднего или позднего Давида Самойлова. Из стихотворений исчезают ассоциативная вычурность, бескомпромиссная поглощенность культурой и всегда сопутствующая Застрыцу театральность. Остаются автобиографизм (который все более переходит в мемуарность), цитатность, лиризм и философичность. В лучших текстах Застырца проявляется экзистенциальная напряженность, особый драматизм в пороговой ситуации: между жизнью и смертью, днем и ночью, воображаемым и реальным, памятью и предчувствием.
Мчу под откос горящим поездом
Из Петербурга снова в Керчь,
И кочегар смертельным поедом
Кидает в кровь горючий смерч.
Всё ярче топка разгорается,
И встречный ветер всё острей
В лицо морозными кидается
Костями алых снегирей.
А впереди уже не водится
Ни птиц, ни бодрых холодов,
Там чёрной ягоды расплодица
На гибких ветках берегов,
И мы с отцом идём по улице
В густой листве и фонарях,
А во дворе наш дом сутулится,
Ломая о колено страх.
И языки огня несметные,
И вся моя пустая плоть
Уходят в волны предрассветные,
Как соли малая щепоть.
Однако текстов, подобных приведенному, практически нет. Да и в этом тексте мы не видим ничего, что было указывало бы на исключительность поэтической манеры уральского поэта. И, кажется, в этом главная проблема поэта Застырца: будучи виртуозом и мастером слова, обладая моцартианской версификационной легкостью и самыми чувствительными лирическими настройками, он так и не вышел из тени Мандельштама в молодости и не оказался обладателем абсолютно индивидуального голоса в зрелости. Поздний Застырец ‒ крепкий традиционалист, чьи практики инерционны и, думаю, осознанно инерционны. Экспериментировать Застырец больше не стремился. Да и, когда стремился, ‒ от поэзии всегда была возможность сделать шаг в сторону, в ту же прозу или эссеистику (см. книгу «Materies»).
Остается добавить, что уральские «восьмидесятники», до каких бы вершин они не добирались, постепенно уходят: из жизни, из творчества, из актуальных контекстов. Остаются их собрания сочинений, посмертные или прижизненные. Мы помним двухтомник Евгения Туренко, трехтомник Ильи Кормильцева, компендиумы сборников Виктора Смирнова, Андрея Санникова и Виталия Кальпиди и т. д. То, что пришло время осваивать собрание сочинений Застырца, закономерно.