Елена Шварц
ЗВЕРЬ-ЦВЕТОК
Иудейское дерево цветет
Вдоль ствола сиреневым цветом.
Предчувствие жизни до смерти живет.
Холодный огонь вдоль костей обожжет,
Когда светлый дождик пройдет
В день Петров на изломе лета.
Вот-вот цветы взойдут, алея,
На ребрах, у ключиц, на голове.
Напишут в травнике: Elena arborea —
Во льдистой водится она Гиперборее,
В садах кирпичных, в каменной траве.
Из глаз полезли темные гвоздики.
Я куст из роз и незабудок сразу,
Как будто мне привил садовник дикий
Тяжелую цветочную проказу.
Я буду фиолетовой и красной,
Багровой, желтой, черной, золотой,
Я буду в облаке жужжащем и опасном —
Шмелей и ос заветный водопой.
Когда ж я отцвету, о Боже, Боже,
Какой останется искусанный комок —
Остывшая и с лопнувшею кожей,
Отцветший полумертвый зверь-цветок.
1978
ОБ ЭТОМ СТИХОТВОРЕНИИ
Давид Вирабян
Я остановлюсь лишь на одном аспекте, который звучит на всем протяжении этого небольшого текста низкой нотой и проявляется в самом его конце. Все стихотворение до этого, кажется, было построено на отождествлении природного — телесного и культурного, и лишь в своем завершении становится явной скрытая позади вдоль восходящего в жизнь природного начала звериная грань. Все еще частично скрытая за отступающей подобно сходящему снегу оболочкой или слабеющим магическим чарам она предстает перед нами химерой. С одной стороны, в своем диком (как садовник) и неумеренном — зверинность как таковая, лишенная вида, в отличие от цветов, а с другой — являясь основой, средой, из которой вместо густой шерсти прорастает «цветочная» сторона поэта. Это химера в самом широком смысле, организм, несущий в себе начала разных царств. Кажется, что ребра, ключицы, глазницы, темные (гвоздики), дикий (садовник) — все эти элементы и определения, вступившие в текст, в разных его частях, тут же соскользнув со своих мест, становятся предикатами — умирающего и в то же время впервые явленного в своей «чудовищной» форме и полноте кома.
Зверинность с необходимостью будучи сама — природой, тут скорее та ее часть, в которой заключен протест неизменному, необходимо следующему своему предопределенному. Она неумеренная, поскольку бросает вызов той мере, которая представлена человеком, культивируемым «в садах кирпичных, в каменной траве», династиями садовников, а не свободным творцом. Без-мерность рождает страх, напряжение, жужжащую опасность в, казалось бы, идиллическом мире природы. Это она — обреченная зверинность, родившись в неволе, сохранив память, но утеряв «дикую» остроту зрения, уже отравленная вегетативным соком окультуренных цветов для прыжка к свободе, способна и предчувствует Жизнь до смерти. Это ее тревога и боль прорастают вместе с сиреневым, вместе с иудейским, восходя в цветение.
Кирилл Корчагин
Редко, но случаются стихотворения, как будто протянутые в будущее, почти немыслимые в том контексте, где они по воле обстоятельств появились. Таков и «Зверь-цветок», написанный в глубине семидесятых, когда, казалось бы, общественно-политический климат пребывал в свежезамороженном состоянии. Тем не менее, именно в эти годы, в разных точках, пробиваются ростки нового: параллельно с этим стихотворением в Москве возникает мистическое искусство «Коллективных действий», тоже отвечающее на как будто еще не заданные вопросы, принадлежащие уже к следующей эпохе. Так и Шварц: намного понятнее это стихотворение, когда оно читается или из постсоветской эпохи, когда идет битва за то, чтобы чувствующее и страдающее тело сделалось законным поэтическим предметом, или даже из совсем недавней, словно бы делом отвечая на полемику о том, какой может быть феминистская литература. Непонятно оно только этой своей датой: 1976 (или 1978 в других источниках). Здесь, конечно, тоже можно найти следы чтения популярной среди интеллигенции литературы — немецких мрачных романтиков, античных поэтов, отцов церкви, но отзвуки всего этого здесь совсем глухие, так что даже можно усомниться, правда ли они здесь слышны. Можно комментировать, кто такая Elena arborea, при чем тут день Петров и иудейское (иудино) дерево, но в каком-то смысле все это не так важно: слова цепляются здесь друг за друга своими значениями, означаемые, закипая, спешат за края означающих, так что в конце остается только путь вниз по лестнице Линнея — из царства животных в царство растений и, наверное, дальше — туда, скрыты основания поэтического ритма.
Мария Кривова
Стихотворение «Зверь-цветок» Елены Шварц делится для меня на три ритмические и композиционные части. Первая — зачин, сообщает о магическом хронотопе действия и о самой необычайности действа, где религиозные координаты естественно переплетаются с языческими мотивами. Во второй части происходит само превращение — визуализируемое, осязаемое. Концовка повествует о непрекращающейся жизни каждого существа, каждой личности, претворяющейся в новые химерические формы и знаменуя этим первую строчку стихотворения.
Лета Югай
Шварц напоминает нам, что прекрасное и ужасное рифмуются в христианской традиции. Прекрасный — высокоморальный — поступок может расцветить тело синяками и неэстетичными следами пыток. Дар слова может быть расценен как проклятье, потому что отмеченный им не властен уклониться от «цветочной проказы» и вынужден обращать свою жизнь в стихи. Отдавать себя людям — это жертва. Избыточность (одновременно все цветы, разрывающие тело в разных местах) завораживает: «чудовищное» можно сказать и о страшном, и об очень большом, и о дивном (выходящем за рамки обыденного). Стихи Шварц пленяют осязаемостью образа и бескомпромиссностью идеи.
И вдруг перед глазами встаёт могила, засыпанная цветами, беспорядочно лежащими друг на друге. Так бывает, когда благодарные шмели пытаются заполнить образовавшуюся после очередной жертвы пустоту.