ВИТАЛИЙ ПУХАНОВ
***
Покойный презирал людей,
Его когда-то кто-то предал.
Он патриарших лебедей
Кормил заплесневелым хлебом.
А лебеди, таков их труд,
Хлеб лишь из вежливости ели,
Они одни его жалели,
Но промерзал московский пруд.
По книге адресной судеб
В аду нашёл приют единый.
Там на столе остался хлеб
Заплесневелый лебединый.
***
Она собрала одежду покойного отца в два больших узла
И отвезла в ночлежку.
А после вечерами стояла и наблюдала издалека, как отец возвращается подвыпивший,
Задевая стену дома потёртым правым плечом твидового пиджака.
Или отец шёл, прихрамывая, а мокрые полы кожаного плаща привычно били по икрам.
Пару раз она находила отца в канаве в синем выходном костюме.
Поднимала и волокла на себе в ночлежку,
Отец орал знакомые с детства песни, вставляя «ла-ла-ла» в подзабытых местах.
Понемногу сердце её успокоилось,
Ведь в мире всё осталось почти на своих местах.
***
Возьми три кольца:
Медное, серебряное и золотое.
Медное отдай первому встречному мужчине.
Серебряное отдай отцу твоих детей.
А золотое береги для мужчины,
Которого никогда не встретишь.
***
Привычного ада простой неуют
Ослеп от мороза и вьюги.
Не бойся, товарищ, на помощь придут
Простые советские люди.
В озябших котельных зажгутся огни,
Картошка дымится на блюде.
Прости, что такие простые они,
Под утро уйдут, не разбудят.
Подёргивал глазом экран голубой
И голос дрожал от простуды.
Однажды, товарищ, придут за тобой
Простые советские люди.
***
Любил чужие буквы и работал
Редакторскою крысой много лет.
Чернила разбавлял похмельным горьким потом,
Держал в шкафу Толстого эЛ скелет.
Я с детства был писатель и ночами
Украдкой навещал полуподвал.
Редактор угощал некрепким тёплым чаем,
А эЛ Толстой пальто мне подавал.
Так годы шли: мы пили чай и пили,
А эЛ Толстой не пил, всё нас стращал.
Как жаль, как жаль журнала, журнала, что закрыли.
Редактор напечатать обещал.
***
У каждого мужчины в горах, или в лесу,
У моря на скале, или среди песков,
Или среди вечных снегов
Живёт одинокий отец.
Когда мужчину предают друзья, когда преследуют враги,
Раненый, он бежит, бежит и падает без чувств
На пороге отцовской хижины, или мазанки, или землянки, или палатки.
А когда приходит в себя, видит рядом с постелью кружку чая и миску каши.
Отец ушёл рано утром на охоту, или уплыл в море,
Или побрёл в дальние пески за змеями,
Или побежал на лыжах догонять собственное безумие,
Неизвестно, когда вернётся отец.
Жаль, не увиделись.
Ничего, в следующий раз.
***
Вчитай меня, вчитай, доверчивый читатель!
В убогом тексте вычитай дыру.
Прочти стихи насквозь, стихи всегда некстати,
И весь я не умру.
Я уползу, как мышь, попискивая тоще,
В нору бессмертия, прорытую тобой,
Чтоб тенью промелькнуть тревожной чёрной ночью
В пространстве за дырой.
***
Не стало дурочек совсем
Нелепых и родных.
Из всех космических систем
Повывозили их.
Смеялись, падали без сил,
Садились на шпагат.
Я сам под дурочку косил,
Был на одной женат.
Куда их скопом повезли,
В какие ебеня?
Пусть сто галактик от Земли,
Везите и меня.
***
Образ хорошо умирающего человека примерно такой:
Он сидит в кресле на берегу моря, ноги укрыты пледом.
Конец октября, до зимы ему не дожить.
Да и какая зима в Крыму или в Ницце?
Друзья и враги одинаково далеко.
Многих он убил.
Кого больше: друзей или врагов —
Уже не припомнить.
И так ли это важно?
Смерть обязательна.
Умирать нужно хорошо.
***
Презентацию последней книжки
Он провёл с расстегнутой ширинкой.
Читал превосходно, тонкий лирик, мастер.
А я запомнил лишь расстёгнутую ширинку,
Шевелящуюся в такт речи.
Вскоре поэт вышел из окна
И лёг в постель на пятнадцать лет.
Поэт тихо умер, истлели его джинсы,
А ширинка в моей голове осталась незастёгнутой.
Я должен был встать тогда, подойти, уверенным жестом
Застегнуть молнию на джинсах поэта,
Вызвав всеобщее недоумение и неловкость.
Ведь он не случайно оставил ширинку расстёгнутой,
Как бы кричал: «Помогите, я в беде!»
Но никто не услышал мольбы о помощи,
Все наслаждались высокой поэзией,
В которую была подмешана скорая гибель для крепости и головокружения.