АЛЕКСАНДР ШИМАНОВСКИЙ
***
В одежды эти поздно растут;
и так идут — никто не спросит.
Увидят — и хватит.
И в них он есть — как и я,
и как ты — да всё про меня,
всё дальше, всё меньше,
кажется, здесь.
Хюбрис и четыре греческие любви
ὕβρις
Как оставленный воздух в полёте крыла,
притихший ветер
вернулся с охотой
к дому богов.
Но, силясь, я оставляю его учение.
1 στοργή
Когда подвешенное сердце,
медля свой ход, чтоб сложилось жилище,
шею склонив до зёрен ночи, —
вес окончательный принимало
с одной лишь опорой
на воздух
положен твой первый камень.
2 φιλία
Это свет, переменяющий место,
а не мы с тобой, дыхания ведущие двери, где не найдётся другому
конца и видного края.
3 ἀγάπη
Слышишь — никогда,
и как шаг мой недолгий,
тебя одну минует чуть слышно.
Может, сейчас, когда нет даже отсутствия,
нет и нахождения?
Мимо одного мы идём
зарытого царства
в лёд, где себя оно преумножает.
4 Ἔρως
Другая древняя любовь.
Впрочем, мимолётные вещи,
как и все начала, в иные дни
нам служат вечной славой.
Две метафоры
1
Боже,
вся эта земля
размером с пчелиное трение,
кольца волокон,
упорство и просьбу;
сотвори нам величие,
сотвори нам такую землю,
будто хлеб на ней преломили —
будто нас разбросали,
и как ветер несёт эти крохи.
Обильна земля,
и мы больше на ней голодаем.
2
Никто не занял наши места.
Мимолётные входы,
свет многолюдный,
как никогда-нежилой,
дом отваренный
сердца нас превозносит.
Но, дрогнув, решили, что камень исправен,
как исправны воздух, растение, люди
и звери, но уже не для нас.
Это не наше.
А свет о простом, о, без слов
возвращаемый, знакомом,
многолюдным, как никогда-нежилым
лицом.
Fratres
Древнее веретено
опустевшего дома,
где, кажется, земля
убывает, чего выше настала,
где мы едва глубина или плоскость,
где все равно: кирпич, вода…
Ты, голос сходства, снишься
брату и, видишь ли, время
спит во мне — куда глаза
и в стёртых сандалях;
ты делаешь зрячим
что живет в нетерпении,
и тебе отвечает
не то старик, не то ребенок:
— Я бы все проделал это снова!
только держится нить
и слабеет рука.
Архангельский
Как из провала:
и в той же занятости — рука
нам отпускала бороды,
нам метила звёзды и роняла
безумные сосуды,
услышав прекрасный приказ, —
ибо откуда, скажи,
нам вложен вовнутрь,
роздан камень заемного лика?
Это с ним, перевесив, птица
выгибает лиру и вешает под балкой тишины
идущих на дно, почти утонувших
в звучании арфы и трубы.
Это с ними Бог, заключённый
в сукно, спешит.
Это тяжесть подлинной Девы,
вплетенная крепко,
оступается сферой,
как в неверную сталь входящая нить.
И шла сама: без дела, без дверей,
в простертом пурпуре шагов:
Annunziata.
Это Ангел, из-за плеча смотрящий,
на выпад глаз, на отзвук цвета,
пока, как колокол, перевернувшись,
не встали в ряд её слова.
И лилии также стоят
с ранним грузом-взамен;
и как вещью льнущийся голос
Ангел уставший переступил —
свод нескончаемый —
путь на Восток.
Хор шиповника ночью
Ты, ночь ночей, — просвети эти руки,
довольствующиеся своим же оружием
и земными делами, будто в молитве.
Просвети эти руки, чтоб не приметил
никто, как сквозь них распустились
до бесцветья звёзды.
И как звезда сама не увидит
на высоких кругах своих
того, что было сказано здесь.
После
тебя стелят, как простынь;
уступая тебе тлеющий камень привала,
о спутник, о жемчуг — вечный огонь —
просвети эти руки, перед тем как уйдёшь, словно любого из нас.
Ты, ночь ночей, — на что перстень надела?
На что гости сходились, срываясь по следу?
На чем мир являлся к нам без отчета?
Ты на убыль звучания молча пройди.
Конский волос ты было — тронь нижнюю прядь, словно даль, восхваляемая ею.
Позволь, смотря на тебя, нам, взамен, удивляться нами. Земля — мы земля!
А затем обрати глаза другому.
Смотри, будто мертвые или слепые,
бегло шарят прутья рукой,
как любого из нас;
и другого занятия
им не случалось познать.
***
То, что сделано
на том, что играет, —
флейты, вы мне подсказали,
на шатких ступенях своих,
что голос сумеет вместить
из раннего детства,
из сходства иного,
а затем себя передарить.
Как стекло себя выдувает,
так, ничего не касаясь, свет
сбегается в красную реку,
в невыносимый огонь,
и сказать он боится
и другим отдавать,
только шарит глазами —
ничего не сгорает;
как рука из руки,
прочь, как воздух, —
вынимает голос из вещи
стеклянной
и положит меж прочих:
будет ждать от себя
все того, что не скажешь
и другим не отдашь.
***
Спрячь игрушки и вставай
(А. Фет)
Маленькой Алене
Сердце твоё лёгкое тело,
будто голос поднятый
с постели,
всех скрипок воздух
сплёлся в один:
и принимается слушать
и как к миру выходит,
нерасчёсанный,
он делает себе одежду,
а в ноги — масла
пролитый сосуд
кругом шаги сдвигает;
и бесконечно близкий
голос будет дальше:
живому — ткань живая стелет
землю на обратный путь.
Noli me tangere
— Душа, ты видишь,
я ничего не вижу.
И все это бывает,
как трава загорает,
нет, как братья поют
и как свет потухает, —
клянусь, не знаю,
но все, что вижу, — было,
и все бывает, словно дышит,
— ничего не помня о том.
Эпизод с похищением
«Повторение
я в ответ себе повторяю» —
и как руку уставшую ставлю
на свет трёх углублений,
здесь перед зеркалом
проси все, что желаешь,
ничего не останется.
И вот на время
есть лучшее время,
есть заказанный образ,
обгоняющий всех;
там крыло у меня,
ты знаешь,
Европа.
Как вода,
похожая на мать слепую:
сама себе передняя смерть,
сама из тысячи век просила,
уходя, обернувшись:
Иоанн держит голову
Или ты идёшь, обгоняя себя
в том же месте, где продолжение
стоит на кругах,
как с головой всё убывает
и не касается вода…
И медленно ступая по коридору,
голову в руки обняв, — он повторяет свет
ему не повстречавшихся глаз.
— Ты видишь на блюде
не последний и не первый,
мне показанный свет!
Или, что ещё до меня стоявший тенью,
наступает сам себе на следы.
И прежде утешь нас, о прежде, приди,
чем приблизится эта скорбь,
выношенная на смертных плечах.
Что остаётся, о Господи Боже?
— Продолжать.