ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ
УЖАС НЕВИННОСТИ
Михаил Немцев. Как в кино. Literature without borders, Ozolnieki, 2023
Сейчас очевидно, что мы в глубине души понимали: перехода от локальных постсоветских войн к консьюмеристской постистории (или истории на минималках) не выйдет – даже если на сознательном уровне планировали десятилетия благополучия. Поэзия постоянно жила кошмарами из закончившегося двадцатого века, втягивая людей в арестантские и казарменные сны; а настоящая поэзия – метеоприбор чувствительный. Тем более, что с 2014 года порохом пахло уже очень отчетливо. В этом смысле нет ничего удивительного в том, что новая книга Михаила Немцева вся – о войне, насилии, травме насилия, травме вины и (об этом мы еще поговорим) травме правоты, при том, что из более чем полусотни стихотворений лишь семь последних написаны в 2022 году, остальные, видимо – раньше. (Датированы лишь немногие тексты). В одном из старых стихотворений пророчески и зловеще поминается «политрук Захар Прилепин», в роли одновременно злого клоуна и хтонического насильника. И это тоже предсказуемо.
Собственно, обо всем сказано в самом начале:
Продолжая всего лишь смотреть, рискуешь ощутить себя сукой
(самкой нелепого, нездешнего миттельшнауцера).
Но ты продолжай смотреть. Утешенье, оно же подсказка:
разве из нас хоть один — не миттельшнауцер,
разве из нас хоть один — не чихуахуа
перед лицом недалёкой уже войны
Вопрос в том, идет ли речь о конкретном политологическом предчувствии, становящемся темой размышлений в столбик, или о чем-то большем: о внутреннем ощущении присутствии Войны как глобального состояния мира в каждую минуту его бытия и (одновременно и параллельно с этим) и перманентном существовании довоенного и послевоенного статусов этого мира («долго ль будет длиться этот вечер до войны», как написал Олег Юрьев еще в 2000 году – и это не нуждающаяся в толковании отсылка к шести часам вечера после войны). Послевоенный же мир выглядит, к примеру, так:
«Друг, ты долго воевал,
будет стоять тобой не построенный дом.
А картинку твоей войны на экранчике этом никто никогда не увидит: экран отнесут на свалку; война —
кому она будет нужна
тогда?
Никому, никогда.
Да».
И тогда я увидел, как он, уронив протез головы на протез ладони,
заплакал сквозь прорези в противогазной маске.
Против войны как политического феномена и ведущих ее «президентов с их телохранителями и массажистками, генеральных секретарей, партийцев-активистов» и проч. можно негодовать; но как быть с войной как феноменом экзистенциальным – с тягой человека к идеализированному насилию, опасности, зависимости от судьбы и независимости от собственных решений? Как быть с изнанкой этой тяги – экзистенциальной тоской и безнадежностью? Это – вечные состояния, и их переживание – тема стихов Михаила Немцева. Так же, как, к примеру, совсем не похожих на них в формальном отношении стихов Владимира Беляева или Дмитрия Гаричева.
И каков выход? Например, таков:
Егор неизвестно откуда приносит шампанское,
садится к печи. Николай отмороженным третьим пальцем ковыряет пробку,
наконец открывает ножом.
Пьют в память Наташи молча. Репродуктор продан, патефон тем более продан.
Взгляды скользят: коврики… Шторы висят застиранные. Стены обклеены старой газетой — найти поприличней что-то. Теперь уж наладится на улице Чайной быт!
И труд. Не вернутся: Олег, Татьяна, Сергей, Алевтина, Игорь,
Захар, Леонид. Вернутся: Георгий, Степан, младший Сергей, Андрей.
Именно так я себе это и представляю
Это примирение с судьбой выводит если не в идиллию, то в горькую нирвану «чистого бытия». Однако буквально сразу же идет стихотворение про «жительницу Вазастана», которая решает «выжечь небесным огнем» жителей Сарматии за грехи их правителя. Может быть, выход – в ее языческой беспощадности? Или нет…
Михаил Немцев – поэт прямого высказывания, жесткой и внятной этической позиции, вроде Ружевича или Слуцкого. Идейный и моральный релятивизм для него неприемлем. Но идейная и моральная определенность не менее опасна, и не потому, что она противоречит специфике поэтической речи (ну, значит в данном случае обошлись бы без поэзии), а потому, что он эксплицитно назначает виновных и освобождает всех остальных от тревоги по поводу своей роли в сюжете. Сюжете, который в конечном итоге есть мировая история:
А вот неймётся ж человеку своё мненье-то иметь!
Да вот хоть соседу — о том, что закрыть все двери,
хоть как на подводной лодке, и пусть они там загнутся —
уж мы-то пересидим! Да хоть и на дне, не страшно. Пересидим!
Как не было этих ста лет. Хотя, впрочем, были, и потому —
кровавое кей-джи-би всё уже в прошлом, да?
А там, за лесами, полями, другая страна,
тридесятые королевства-республиканства,
и там, было дело, натанцевались, накувыркались,
и кто-то со шлюхами пил кофей,
а кто-то и шёл в номера. Ого! Но всё ж и они как-то всплыли, теперь зажигают уже по-другому, цивилизованно.
Пример нам или не пример?
Такая теперь любовь, расчётливая и всё-таки недалёкая. Самолёты
ещё, говорят, летают
Александр Житенев в послесловии пишет: «Читать и обсуждать книги в катастрофическое время — не без- нравственно. Безнравственно выносить оценки, пользуясь готовыми словами в неготовой реальности. Поэзия сейчас — дневник сопротивления культурной инерции. За ночь мир распадётся, и будет безответственно не постараться его собрать. Может не получиться».
Проблема, однако, в том, всегда ли (для Немцева) приемлема эта цель – «сборка мира». Не маскирует ли она попытку уйти от переживания реальности в ее остроте, ее вечной кризисности, ее то прячущейся, то выходящей на поверхность войне всего со всем и от своей этой войной запятнанности? Вот строки из стихов уже 2022 года. Они – из самых страшных в книге:
Радость вернётся, когда мы всё это забудем.
То будет радость обретаемой вновь невинности.
Уж чего-чего, а невинность
у нас никогда никогда
не отнимет.
Наша «обретаемая вновь невинность» демонстрирует нашу черствость (и тут мы вспоминаем Анненского: «Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий…»). Но и упоение «виной» и «покаянием» может быть комфортной защитой, лицемерной по своей природе.
Кстати, почему книга называется «Как в кино»? Еще раз слово автору послесловия:
«»Кино» в книге — условный знак ирреальности; кинематографично и увиденное, и придуманное. «Снимать» — прозревать, разгадывать устройство событий. Это прозрение обращено здесь и вперёд, и назад; и оно не всегда имеет форму утверждения: «Когда я пишу такие стихи, я часто / ставлю в конце вопросительный знак»».
Но можно понять и по-другому: «как в кино» – значит: вне непосредственного тактильно-болевого опыта, в инобытии, на экране, увиденное из зала, с безопасного расстояния. Тогда не сарказм ли это?
В книге есть стихи памяти поэта Виктора Iванiва, который в 2015 году покончил с собой, выйдя из окна – «как Мандельштам в Чердыни не сумел». Не то, чтобы такой выход казался Немцеву приемлемым. Но – кажется мне или нет? – его ужасает мир, где «все восполнено, неполное заполнено, прямое выгнуто, кривое гармонично взято в правильную раму». «Мы условились, что смерти нет» – но ведь она есть. И война продолжается.
За каждой тезой непременно следует антитеза. Так строится речь Михаила Немцева. Ничто не окончательно. Мы еще и уже ничего не знаем. У нас никто не отнимет ужас нашей невинности, но никто и не снимет вины. Да, хотим мы или нет, война продолжается, но это значит и то, что мы ее пока что не вполне проиграли.
Валерий Шубинский