ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ
ВОСКРЕШЕНИЕ «ТЯЖЕЛОГО ПОЭТА»
Степан Шевырёв Стихотворения и переводы. Выбор и предисловие Игоря Вишневецкого. М., Б.С.Г. , 2021
Сама реакция на выход книги Шевырёва демонстрирует проблемность репутации этого поэта. Многие вполне просвещенные люди вспомнили о нем прежде всего как о саркастически описанном Герценом консервативном профессоре и как о соредакторе «Москвитянина». Впрочем, даже во вполне апологетической заметке в Википедии Шевырёв характеризуется как критик, историк литературы – а уж потом как поэт. В этой заметке, кстати, воспроизводятся некоторые неосновательные биографические легенды (например, об изобретении Шевырёвым известного публицистического мема про загнивающий Запад). Но – главное – о собственно поэтическом творчестве Степана Петровича там не сказано, собственно, ничего, кроме того, что таковое было. И это вполне соответствует унаследованной от XIX века традиции. Даже поэтическая репутация Алексея Хомякова (для которого стихотворчество было делом периферийным в сравнении с философией, богословием и политикой) в итоге оказывается выше: по крайней мере строки из его «России» («в судах черна неправдой черной…» и проч.) на слуху.
Интерес к Шевырёву ненадолго возник в 1930-е годы, когда Лидия Гинзбург писала о его стилистических экспериментах, а М.И.Аронсоном был составлен том его стихотворений для Библиотеки поэта. Но судьба этого небольшого тома, вышедшего в 1939 году уже после смерти составителя, тоже была, кажется, несчастливой: по некоторым сведениям, часть тиража пропала в блокаду. Так или иначе, книга одного из интереснейших поэтов пушкинской эпохи издается сейчас в первый раз за 80 с лишним лет и второй раз за 157 лет, прошедших со дня его смерти (собрание сочинений Шевырёва, затеянное издательством «Росток», начинается с критико-филологических трудов: место стихотворений, вероятно – в заключительном томе).
Настоящее издание стало возможным благодаря многолетним трудам литературоведа (в одной из ипостасей; также известного поэта, прозаика и музыковеда) Игоря Вишневецкого. Объем книги больше, чем в 1939 году, но полное комментированное издание – еще впереди. Впрочем, объемная вступительная статья во многом заменяет комментарий. И не только.
Вот, например, что пишет Вишневецкий о языковой стратегии Шевырёва:
«Стремление к полноте и осуществлённости «там, в будущем» — прочь из неполного «сейчас» — ставит перед поэзией вопрос о языке, и Шевырёв решает его двояко. С одной стороны, он обращается к стихии народной речи, ибо народ, народное, народность для романтика есть максимальное приближение к полноте не «там», а «здесь»<…>. С другой стороны, поэт в конце 1820-х культивирует напряжённо-ораторский, намеренно трудный, метафоричный язык, отсылающий к языку Библии, то есть ведёт себя как настоящий архаист по Тынянову».
Собственно, именно с языка в данном случае и следует начинать разговор, ибо именно здесь исток чрезвычайной оригинальности Шевырёва (проявляющейся в конечном итоге, и в лирических мотивах, и в подходе к просодии, и в рифмовке). И за этой оригинальностью стоит острая культурная интуиция.
Дело в том, что тот исключительно гармоничный, выверенный, не исключающий, а как бы поглощающий, растворяющий крайности язык, который был создан Пушкиным и успешно использовался (хотя и без пушкинского глубокого звука и открывающихся за ним космических пространств) поэтами непосредственно пушкинского поколения и круга (более крупными – скажем, Дельвигом или Языковым, и менее – например, кузенами Туманскими, Тепляковым, Шишковым-племянником), был возможен в рамках того исключительного равновесия между космическим и житейским, абстрактным и конкретным, которое было Пушкиным уловлено и зафиксировано. Однако уже в начале 1820-х годов «молодые архаисты» — Катенин, Грибоедов и Кюхельбекер (очень, кстати, близкий Шевырёву по складу дарования) – искали возможности за пределами этого континиума, и направление их поисков было именно таким: сочетание «простонародных» оборотов со славянизмами. В поколении Шевырёва (которого отделяло от Пушкина всего семь лет) пушкинский континиум начал катастрофически разрушаться — у Подолинского, ровесника Шевырёва, гармония уже выродилась в слащавую гладкость.
Такой была ситуация в момент дебюта Шевырёва-поэта. И именно к (почти) начальной поре, к 1827-1831 годам, относятся почти все его вершинные стихи, такие как «Сон», «Мудрость», «Мысль», «Петроград», «Тибр», «Форум», «Преображение», «Храм Пестума», «Непригожей матери», «Критику», «Тяжелый поэт». Последнее стихотворение — несколько иронический, но выразительный автопортрет:
Не в светлых снах воображенья
Его Поэзия живёт;
Не в них он ловит те виденья,
Что в звуках нам передаёт;
Но в душной кузнице терпенья,
Стихом как молотом стуча,
Куёт он с дюжего плеча
Свои чугунные творенья.
«Чугунные творенья» Шевырёва – это в сущности «метафизическая поэзия» в том смысле, в каком мы говорим об англичанах XVII века. Достаточно вспомнить его «Мысль», не случайно высоко оцененную Пушкиным. Здесь абстракция становится материально осязаемой, «тяжелой», и сам язык служит мостом между спиритуальным и материальным.
Под ним идут неслышною стопой
Полки веков — и падают державы,
И племена сменяются чредой
В тени его благословенной славы,
И трупы царств под ним лежат без сил,
И новые растут для новых целей,
И миллион оплаканных могил,
И миллион весёлых колыбелей.
Под ним и тот уже давно истлел,
Во чьей главе зерно то сокрывалось.
Отколь тот кедр родился и созрел,
Под тенью чьей потомство воспиталось.
Вишневецкий не случайно дает понять, что отношение Пушкина к этой «архаистической» реакции на его эстетику было гораздо более благосклонным, чем это считалось в эпоху Тынянова – во всяком случае она гораздо больше нравилось ему, чем беспроблемное эпигонство. Шевырёв был одним из тех, кто пытался создать в 1830-е годы устойчивую и поэтику, альтернативную пушкинской. Но создали ее другие – Баратынский, Тютчев, Лермонтов.
Шевырёв как лирик внезапно сходит с дистанции в 25 лет. Нет, конечно, не полностью, и как раз настоящее издание демонстрирует это. Он еще пишет (в большом количестве) стихи на случай. Он пытается переводить (вслед за «Освобожденным Иерусалимом» Тассо) Дантов «Ад» — и работает над этим переводом не где-нибудь, а в немецком городке Дахау (бывают странные сближения). У него рождаются отдельные шедевры («31 декабря»), и даже его публицистические стихотворения, прославляющие Москву как альтернативу «Петрограду», интересны. Но той эстетической революцией, которую обещали его ранние стихи, больше не пахнет.
Остается критика. Здесь Шевырев плодовит и влиятелен, но замечает ли, оценивает ли он тех, кто шел по близкому ему пути и обрел большее, чем он?
Баратынского (которому больше ста лет приписывали шевырёвское стихотворение в честь Брюллова — нужно ли большее доказательство сходства поэтик?) по крайней мере оценивает. Статья Шевырёва про «Осень» – почти манифест:
«Лёгкий дух слишком хрупок и ломок, чтобы служить оправою полновесному алмазу мысли. Ещё не всегда ей покорный, он иногда даже тёмен и непонятен простому глазу: впрочем, свойство глубины — темнота. Но зато, когда мысль совершенно одолеет стих и заставит его во всей полноте принять себя, тогда-то блещет во всей силе новая поэзия Баратынского и рождаются такие строфы, которых не много в русской поэзии».
Но не случайно заключительные строки стихов Баратынского на смерть Лермонтова («…сложится певцу канон намеднишним зоилом, уже кадящим мертвецу, чтобы живых задеть кадилом») иные относят именно к Шевырёву. Что-то в репутации почтенного критика и выдающегося историка литературы было неблагополучно. Увы, не всегда он был зорок и беспристрастен – а в дело вмешалась еще и политика.
Опять слово Вишневецкому:
«..Колебания между относительным «радикализмом», окрашивающим мысль Шевырёва в конце 1820-х и в начале 1830-х, а также в конце 1850-х и даже в 1860-е (особенно в поэме «Болезнь», о которой ниже), и «консерватизмом» во всё остальное время утрачивают большой смысл, если держать в уме неизменную оппозицию Шевырёва безудержному стяжательству».
Разумеется, антибуржуазный пафос (тоже своеобразный, так как «Москвитянин», к примеру, ориентировался не столько на дворян и чиновников, сколько на просвещенное купечество) в сочетании с романтическим национализмом мог выливаться и в радикализм, и в консерватизм, а Шевырёва явно тянуло к полюсам не только в стилистике. Так иначе, он связал себя с официозом в эпоху, когда тот утратил творческий дух, а при том был навязчив и репрессивен. Худшего выбора русскому писателю не сделать. Но ко всему прочему власть еще и предавала своих сторонников. После конфликта с графом Бобринским (1857), начавшегося с политического спора и завершившегося драматически (и уродливо: не дворянской дуэлью, а публичной дракой почтенных пятидесятилетних мужчин), Шевырёва, который, казалось бы, выступал с «патриотических» позиций и был явно пострадавшей стороной, наказали так же строго, как и его обидчика. Но для богача Бобринского кратковременная ссылка в собственное имение значила меньше, чем для академического ученого – отрешение от преподавания и науки.
Однако именно после этой катастрофы, в оставшиеся семь лет жизни, Шевырёв переживает новый подъем лирического дара. Один из памятников этого подъема – поэма «Болезнь»(1862), в которой риторические длинноты чередуются с сильными и оригинальными местами – порою совершенно в духе помянутых уже английских метафизиков:
В Америке лесистой и дремучей,
Там, где трава густа и высока,
Таится в ней змей лютый и гремучий,
Гремя хвостом своим издалека.
Не засыпай, о путник запоздалой,
Во тьме лесов опасен будет сон!
Под кожу змей тебе запустит жало,
И в пять минут ты ядом умерщвлён.
Наука в том природе подражала:
В руке врача игла припасена:
Востра — и спорит с востротою жала,
Но в действии спасительна она…
Многие ли русские поэты писали про подкожные инъекции?
Новое открытие в начале XX века барочных метафизиков – Донна и его последователей – перевернуло историю английской поэзии. Повышение статуса Шевырёва не будет, конечно, иметь столь революционных последствий – а все-таки на многое заставит посмотреть иными глазами. Обновление и переформатирование настоящего культуры всегда означает и переформатирование прошлого. В этом смысле издание Б.С.Г. сейчас – очень ко времени.