СЕРГЕЙ СТРАТАНОВСКИЙ
АНЦИФЕРОВ
Либретто одноактной оперы по мотивам воспоминаний Н.П. Анциферова «Из дум о былом».
Поющие и действующие лица:
Николай Павлович Анциферов – историк и литературовед, автор эссе «Душа Петербурга», заключенный Белбалтлага.
Игорь Вейс – заключенный Белбалтлага. Музыкант.
Антонина – свояченица Александрова, начальника Белбалтлага
Философ-идеалист и философ-федоровец – заключенные Белбалтлага.
Семен Фирин – новый начальник Белбалтлага.
Действие происходит во время строительства Беломорско-Балтийского
канала в клубе поселка Медвежья гора в 1932 году.
Хор:
Слушайте, слушайте, слушайте.
Новую оперу, новую оперу, новую оперу,
оперу-мышеловку, оперу-мышеловку, оперу-мышеловку,
хлоп-мышеловку, хлоп,
хвать-мышеловку, хвать…
Слушайте оперу про постановку
оперы другой про перековку,
урки в ударника перековку.
Слушайте, слушайте, слушайте оперу.
Вот декорации: клуб гепеушный, душный,
клуб тугоухий, медвежебрюхий,
медвежегорский клуб-гроб.
Рад, рад, рад
этому гробу раб,
раб-каналоармеец,
нового мира невольник.
Входит Игорь Вейс.
Вейс:
Я – Игорь Вейс,
заключенный каналоармеец
и композитор…
Музыкой полон я весь,
музыкой, музыкой, музыкой
музыкой полон я весь.
Музыкой сфер среди грохота
взрывов горных пород, среди шума
вод, стремящихся к морю,
к океану огромному, темному.
По заказу чекистскому
мною написана опера,
по хотенью нечистому,
по велению щуко-чекистскому.
Хор:
Щуко-чекистскому, щуко-чекистскому, щуко-чекистскому …
Вейс:
По велению грозному
мною написана красная,
кумачевая опера
под названием «Шлюз №8».
Хор:
Милости просим, милости просим, милости просим
на репетицию, на репетицию, на репетицию.
Ровно в восемь часов,
ровно в восемь.
Входит Анциферов.
Хор:
Вот и Анциферов: протагонист
представления этого.
Вейс:
Рад Вас видеть, Анциферов.
Почему так бледны Вы сегодня?
Что-то случилось?
Анциферов:
Да случилось, случилось…
Хор:
Что же случилось? Что же случилось? Что же случилось?
Анциферов:
Я, как Вы знаете,
занимаюсь учетом газет,
в Медгору приходящих,
и вот сегодня
книга учета куда-то пропала, исчезла…
Вейс:
Что же будет за это?
Анциферов:
Откуда я знаю, что будет.
Александров, скорее всего,
обвинит во вредительстве и на трассу отправит куда-нибудь
тачку с грунтом возить.
Хор:
Вот несчастье, несчастье, несчастье…
Вейс:
А скажите Анциферов: эти газеты и прочую
почту на трассу уже отправили?
Анциферов:
Нет, пока не отправили.
Они все в экспедиции, в спецмешках,
сургучом запечатанных.
Вейс:
У меня подозренье: в одном из них
и лежит эта книга.
Анциферов:
Неужели… неужели я стал так рассеян.
Вейс:
Стоит проверить, Анциферов.
Анциферов:
Но мешки запечатаны. Как же мне
убедить экспедитора их распечатать? Зачем
ему лишние хлопоты.
Вейс:
Попытайтесь, однако. Он ведь такой же зэка,
как и Вы, как и я… Попытайтесь.
Анциферов:
Да, пожалуй, Вы правы.
Что ж, пойду в экспедицию.
Вейс:
Погодите, Анциферов. Расскажите-ка нам о коллекции
здешних камней, о диабазах, гранитах…
Вы же их собиратель и назначены даже заведовать
в местном музее
петрографической частью.
Анциферов:
Для чего это Вам, Игорь Вейс?
Вейс:
Замысел есть. Я хочу написать ораторию,
где поют диабазы, граниты…
Анциферов:
У Достоевского, помнится,
минералы поющие упоминались.
Вейс:
Он смеялся над этим, а у меня серьезно.
А скажите, Анциферов, как Вы относитесь к мысли
Достоевского, что красота спасет
мир, отпавший от Бога?
Анциферов:
Я об этом подумал, когда оказался в Италии,
во Флоренции, в Риме, в Сан-Джиминьяно, затерянном
в Апеннинах синих… Именно там я почувствовал,
что врачует Прекрасное… Нет, не спасает оно
мира, но чуткую душу, я думаю,
укрепляет надолго.
Вейс:
Да, повезло Вам… А вот я никогда не увижу
ни Италии сказочной, ни вообще Европы…
Анциферов:
Вы еще молоды, Вейс. Все у Вас впереди, и я думаю,
вы увидите тоже
край лимонный, воспетый Миньоной.
Вейс:
Может быть, может быть…
Ну, а про камни расскажете?
Анциферов:
В другой раз, в другой раз…
Если он будет, конечно,
если книга найдется…
Вейс:
Что ж… желаю удачи.
Возвращайтесь, Анциферов, если отыщете книгу.
Анциферов:
Возвращусь … Возвращусь непременно,
если книга отыщется.
Уходит. Появляется Антонина, свояченица Александрова,
начальника Белбалтлага.
Вейс:
Тоня… Ты… Неужели! Ты решилась прийти ко мне в клуб…
Антонина:
Да, я решилась. А пришла я сказать, что конец,
что все кончено, Игорь.
Вейс:
Что же кончено? Ведь ничего и не было.
Антонина:
Было… Ты знаешь… Наши письма друг другу в дупле,
в тайном месте, лишь нам известном.
Но они проследили и теперь Александров все знает.
Он орал на меня, он кричал,
что пошлет тебя дальше на север,
на строительство трассы, а там
будут не оперы, не концерты,
а лопата и тачка.
Вейс:
Я предчувствовал это… Я знал,
что не буду я здесь, на Медвежьей горе увертышем
от кирки и лопаты. Не буду.
Но я молод, я выживу, освобожусь
и в Москву возвращусь и в оркестр устроюсь какой-нибудь.
Будет музыка, Тоня, в моей жизни,
и там, в Москве
мы с тобою увидимся.
Антонина:
Мы не встретимся больше:
Александров сказал, что ты враг.
Он сказал, что ты против
революции нашей
и коммунизма грядущего.
Вейс:
Чушь… Я не против.
Только есть революция внешняя,
социальная то есть,
а есть Революция Духа.
Мы, в нашем узком кругу,
антропософском, о ней говорили и спорили.
Ну и доспорились…
Кто-то нас предал, но кто,
до сих пор неизвестно.
Антонина:
Я люблю тебя, Игорь.
Я тебя полюбила с тех пор,
как на здешнем концерте ты играл Берлиоза, Бетховена
и еще кого-то, из иностранных кого-то.
Вейс:
Я играл для начальства, для гимнастерок чекистских,
для чудовищной Щуки,
готовой меня проглотить,
как пророка Иону…
И вот тогда в первый раз
я увидел тебя… Ты сидела по левую руку
от Александрова…
Ты меня поразила тогда.
Радость-страданье, как Блок говорил, озаряло
весь твой облик.
Какие-то искры мгновенные
в твоем взгляде то вспыхивали, то гасли.
Антонина:
Мистика это. Какие искры…
Просто я вспомнила ненароком
один день … из далекого детства день…
Мы с сестрой ведь из Питера,
с грязной фабричной окраины.
За каналом Обводным,
рядом с заводом огромным
в деревянной хибаре
прошло наше детство хилое.
Что я там знала?
Цех, скипидаром пропахший,
гул трактиров, где пропадал много пивший
наш отец,
ну и Обводный под окнами,
мусор к морю несущий…
Помню, как-то весной
мы гуляли с сестрой где-то в Ротах
и услышали вдруг
из распахнутых окон рояль.
Кто-то играл то же самое,
что и ты на концерте тогда.
Я стояла под окнами
и уходить не хотела.
Было яркое солнце.
Сияла апрельская грязь.
И домой возвратясь,
я сказала отцу и матери,
что учиться хочу,
что хочу на рояле когда-нибудь
научиться играть…
Но смеялись отец мой и мать,
и сестрица смеялась,
и плакала я долго-долго
в этот день весенний.
Вейс:
Тоня… Тоня… Неужто
мы не встретимся больше?
Антонина:
Мне пора. Александров
ждет меня в Управленье.
Вейс:
Что ж … Прощай, Антонина.
Антонина:
Прощай, Игорь… Прощай.
Они обнимаются, потом Антонина, всхлипнув, убегает.
Вейс:
Так вот Щука-судьба
скалит хищные зубы и проглотить меня хочет.
Выживу ли? Ведь к тяжелой работе ручной
я совсем не приучен. Я – музыкант, музыкант…
Каждой ночью
мне снится Москва многозвучная,
снятся залы концертные –
светлый, чарующий мир.
Неужели все кончено
и я не вернусь в этот мир?!
Хор:
Вот идут два философа. Оба они
отбывают свой срок,
в канцелярской цифири копаясь
в Управленье строительством, за столами.
Входят двое заключенных.
Философ-идеалист:
Как я рад, Игорь Вейс,
что Вы здесь, на Медведь-горе,
в центре дела великого,
это дело прославите оперой.
Ведь сказал мудрый Гете,
что дело превыше всего.
Выше Логоса-Слова:
не слова нам, а цифры нужны.
Цифры – мира основа.
Хор:
Цифры – мира основа. Цифры – мира основа. Цифры – мира основа.
Философ-идеалист:
Покоренье природы с помощью цифр –
вот проект,
большевистский проект, его часть
мы уже воплощаем сегодня, сейчас.
Не поймет буржуа,
насекомое шляпно-пиджачное,
не поймет никогда
грандиозности этого замысла.
А мужик поймет запросто.
Наш мужик поймет запросто.
Запросто, запросто, запросто…
Вейс:
Ах, оставьте, пожалуйста.
Моя опера – это агитка.
Может быть, не бездарная,
но это агитка, агитка.
Заказная к тому же.
Философ-идеалист:
Пусть агитка а-ля Маяковский, но в ней
ритм дела великого,
дыханье эпохи великой.
Философ-федоровец:
Я советую Вам, Игорь Вейс,
завершить эту оперу сценой из жизни грядущей.
Там, в той жизни грядущей
вся эта серая масса
тех, кто гибнет на трассе,
вся эта масса воскреснет.
Будет время,
когда в эту гниль, в этот прах
жизнь вдохнут воскресители.
Так что те, кто на трассе жертвенно
ковыряются нынче,
узрят свет небожественный,
свет научный, научный, научный…
Хор:
Ковыряла! Умирая, не робей.
Помни: каждая могила – колыбель
человечества будущего. Человечества будущего.
Человечества будущего…
Вейс:
Что это, розыгрыш? Неужели
Вы во все это верите?
Философ–федоровец:
Я не верю, а знаю. Это наука, наука.
Говорят, что Москве
уже есть институт сверхсекретный
по проблеме бессмертья,
и первым, кого они думают
воскресить,
будет Ленин, конечно.
Хор:
Вот идет Анциферов. Вот идет Анциферов.
Все в порядке, наверно.
Книга нашлась, наверно.
Входит Анциферов.
Анциферов:
Вейс, Вы правы,
Вы оказались правы.
В первом же из мешков
распечатанных
мы и нашли эту книгу.
Вейс:
Что ж… Поздравляю.
Значит, работа на трассе
не грозит Вам… А мне вот придется
эту чашу выпить.
Анциферов:
Как? Почему? Неужели?
Вейс:
Помните, я Вам рассказывал
об Антонине, о письмах в дупле? Так вот:
все открылось и Александров грозится…
Ну, а если грозится, то сделает.
Анциферов:
С Тассом великим
нечто подобное было.
Был он, согласно легенде,
страстно влюблен в сестру герцога.
Герцог был в ярости…
Впрочем, простите меня.
Ни к чему здесь сравнения.
Вейс:
Ни к чему… Это правда.
Тасс ведь прославлен в веках.
Он свое дело сделал,
а вот мне мое скромное дело
не удастся сделать.
Анциферов:
Вы еще молоды, Вейс.
Вы еще молоды очень.
Все у Вас впереди.
Освободитесь и будете
концертировать, музыку сочинять.
Хор:
Тихо! Идет начальник.
Новый какой-то начальник.
Входит Фирин.
Фирин:
Я – Семен Фирин – новый начальник лагеря.
Александров отставлен –
по приказу Ягоды его
за Урал переводят, а я принимаю дела.
Хор:
Как же так, как же так, как же так…
Фирин:
Это воля Москвы, воля партии,
мы – лишь солдаты
нашей партии
и выполнять обязаны,
что она ни прикажет.
Пауза
Но что здесь
происходит, однако?
Вейс:
Здесь начнется сейчас
репетиция оперы,
мной сочиненной оперы.
Фирин:
Интересно. О чем же?
Вейс:
О перековке, конечно.
Фирин:
Что ж… Дело нужное.
Нам агитки нужны, раз они
помогают работать,
помогают выковывать волю.
Мы – чекисты –
всегда за такое искусство.
Оглядывается.
Но почему здесь народ?
Пропуска предъявите, пожалуйста.
Анциферов предъявляет пропуск.
Фирин:
Кто Вы по должности
и почему у Вас пропуск?
Анциферов:
Здесь, за стеной
местный музей разместился.
Я там числюсь хранителем
петрографической части.
Фирин:
Да, я знаю, что Киров Сергей Мироныч
посетил Ваш музей
и остался доволен коллекцией.
Надо знать этот край,
этот северный мир, где мы ныне
роем гидроартерию.
Обращаясь к философам.
Ну, а вы что здесь делаете?
Пропуска предъявите.
Философы предъявляют пропуска.
Фирин:
Вы в это время
быть в бараке должны. Почему вы здесь?
Вейс:
Это я пригласил их
на репетицию оперы.
Фирин:
Без разрешенья начальства
приглашать запрещается.
Вы не на воле, а в лагере.
Помните это.
Оба философа:
Мы уходим… уходим.
Фирин:
Раз пришли – оставайтесь…
Но дисциплина должна быть,
без нее все развалится.
Пауза
А теперь репетируйте. Начинайте.
Вейс:
Нам Ваше мненье об опере
очень важно.
Фирин:
Будет время – послушаю,
а сейчас не могу – много дел.
Во все надо вникать. Ухожу.
Уходит.
Анциферов:
Поздравляю Вас, Вейс.
Александрова нет, и на трассу
Вас уже не отправят.
Вейс:
Да, обошлось. Щуке в пасть
я, карась, в этот раз не попался.
Попадусь ли потом? Может быть…
А пока одним днем, одним днем
жить приходится нам, заключенным.
Пауза
Но пора… Все на месте.
Пора начинать репетицию.
Хор:
Вот и конец… Вот и конец…
Благополучный конец.
Фирину слава:
он словно бог из машины
появился, и сразу
всем стало лучше, всем стало лучше, всем стало лучше.
Вейс:
Восемь часов уже.
Мы начинаем, мы начинаем, мы начинаем.
В глубине клубного зала отдергивают занавесь.
В это время на стене появляется проекция текста:
Анциферов был освобожден из Белбалтлага осенью 1933 года по зачетам. В 1937 году был вновь арестован и отправлен по этапу на Дальний Восток. В конце 1939 года освобожден. Умер в 1958 году в Москве.
Вейс был освобожден в 1934 году. Вернулся в Москву. Работал ассистентом в Консерватории. Погиб в 1941 году в ополчении под Вязьмой.
Фирин был репрессирован и погиб в заключении в 1938 году.